22/11/2003

 На фото: я с Рубеном Андриасяном в Карловых Варах. Осень 2007 г.

Как-то раз, было дело, записывали интервью с Рубеном Андриасяном у него на даче. При этом зачем-то катали шары по бильярдному столу («Один играл, другой вздыхал» - так охарактеризовал я ту партию в программе). После того как Коля выключил камеру, и мы опрокинули по маленькой под обжигающий похлеще горилки, изумительный разносол хозяйки, Мастер, в глазах которого читалась скорбь всех сынов израилевых, спросил - будто пригвоздил кием.

 - Леха, ну почему ты так не любишь ЭТОТ театр?

 И тут же выдвинул собственную ошибочную версию: мол, не простил мне ухода из ТЮЗа…

 Я отреагировал бурно: не то расстроился, не то обиделся. Хотя прекрасно понимал, о чем толкует старый мудрый Лис. Как у Пушкина - «Другой улан ее пленил», так и у меня в жизни был иной театральный роман. С финалом если не трагическим, но грустным. Человек, который подбрасывал дров в костер страсти, затем на этот костер и пописал. Хотя с кем не бывает по пьяной лавочке…

 То чувство, что я уже даже салажонком испытывал к русской драме, - совсем иной природы. Опасливо-настороженное - верней определения не подберу.

Я никогда не плакал на спектаклях Лермонтовского театра. Признаюсь, последний раз это произошло со мной совсем недавно, когда сбылась одна из несбыточных мечт жизни - увидеть своими глазами «Юнону и Авось». Говорю это к тому, что сентиментальности я не чужд и вовсе не стыжусь этого. Лучше плакать от боли, чем причинять ее.

Но вот ведь парадокс! В том же «Ленкоме» когда-то был спектакль «Поминальная молитва» с Евгением Леоновым. Шел он и у нас с покойным Львом Темкиным. И вот тогда, 12 лет назад, я ушел в антракте с ленкомовской постановки - подавился фальшью. Это случилось до смерти Льва Александровича, так что боль утраты здесь ни при чем. Это пришло позже, вместе с осознанием великой потери - от игры этого выдающегося актера не осталось никаких «черновиков» в виде телевизионных записей. Это только рукописи не горят. Образа ребе Тевье в движении нет, а никакие фотографии не передадут живой игры.

Я до сих пор считаю, что «Поминальная молитва» - лучший спектакль Андриасяна. Его вершина. Почему-то не было слез, хотя каждый раз зверски болело сердце. Это была такая провидческая вещь, некое откровение при всем том, что ставился спектакль уже после Карабаха и Вильнюса. Погромы - погромами, но куда важнее было услышать ту самую Молитву… У Темкина так хорошо и искренне получалось говорить с Богом со сцены -  без оглядки на текст и режиссерскую задачу. Но и режиссерская задача была столь точной, что не пришлось хорошему актеру вытягивать спектакль - не тот случай.  Актерский ансамбль Темкин - Нэльская оставил в памяти несколько великолепных гэгов. К примеру, такой: «Что это, Тевье?» (в руках у молочника огромный подсолнух). - «Цветок. Муж дарит жене цветы, и это нормально». - «Ну, раз в 30 лет…»

Разве можно сказать, что я не любил этот театр? Любил, но странною любовью. И очень много глупостей в отношениях с ЭТИМ театром совершил как раз из-за любви. В некоторых я сегодня раскаиваюсь, а какие-то до сих пор почитаю за безгрешный грех. В 93-м, узнав о смерти Льва Александровича Темкина, я вылил горючие слезы на страницы республиканской молодежной газеты с требованием… убрать «Поминальную молитву» из репертуара. Ради памяти ушедшего. Вот так, грубо, безапелляционно швырнул камень, не помышляя о том, как слово это отзовется не только в сердце Виктора Скворцова, играющего в паре с Темкиным, но и в пламенном моторе режиссера. Бог весть, откуда берутся инсульты с инфарктами.  Возможно, причина подобной бескомпромиссности в том, что я тогда просто хорошо не знал Рубена Суреновича. Сейчас бы я себе точно такого не позволил.

Или другой случай, когда меня подвела любовь, но уже к Булгакову. В 1990 году некий режиссер поставил «Мастера и Маргариту». Спектакль плохой и бездарный - это понимали все. Я точно знаю, что, появись этот спектакль сегодня, я бы не написал о нем ни строчки. А тогда ведь разродился бранчливой, какой-то старушечьей критикой с использованием цитаты Белинского, старательно выписанной из школьной хрестоматии по литературе. Перечитываю сей опус сегодня - холодеет кровь. Все пошло, начиная с претенциозного псевдонима «мадам Залкинд» и заканчивая цитатой: «Досадно, что такая Маргарита не поднялась выше обнажения луноликого зада». Завлит Римма Морисовна, помню, долго искала по редакции «эту чумную бабу», а Рубен Суренович, как мужчина истинно восточный, обиду запрятал за пазуху, долго ждал подходящего повода, а потом, спустя много лет, когда отношения стали теплыми и человечными, выдал:

 - Леха, вот объясни мне хоть сейчас логику твоего театроведческого парадокса  «луноликий зад»: если «зад», то при чем здесь «лик»?!

И рассказал, как горько рыдала молодая актриса (первый сезон в театре!), которую я, сам того не желая, припечатал этим гадким словом. Я до сих пор, встречаясь взглядом с этой женщиной, опускаю глаза и мысленно прошу у нее прощения. И счастлив, что в профессии она достигла высот и по достоинству оценена и театром, и государством.

Но это вопрос частный. С оценкой же государством театра - главного русского театра страны - все сложнее. И это как раз тот вопрос, который порождает в душе чувство, прямо противоположное любви. То, что я должен и хочу сказать, это (как пишут в выходных данных изданий) «мнение автора, которое может не совпадать с точкой зрения редакции».

Я об оборотной стороне юбилеев. О том, что «на первый взгляд как будто не видно», но при ближайшем рассмотрении омерзительно до тошноты.

Отношение властей к Лермонтовке всегда было покровительственно-беззаботным. Я почти уверен, что свой первый инфаркт Рубен Андриасян заработал в качестве наказания за нравственный компромисс. Смеет ли кто-нибудь осудить этого человека за то, что он оставил свой родной театр и подчинился воле компартии? Особенно после горького признания Рубена Суреновича: «Я чувствовал себя генералом Власовым». И уж тем более после слов покойной Натальи Ильиничны Сац: «Андриасян, вы сегодня проявились так, что я прощаю вам ваше предательство». Дела давно минувших дней, но почему, Господи, почему эта история не дает покоя Мастеру, коли он так часто ее вспоминает и переживает заново?

Так вот, отношение властей - нет, не хамское, не барское. Но… Я все думаю, как встретил бы театр свое 70-летие, не приди в него в прошлом году президент и не посмотри «Эзопа»? Не испытай он всей прелести трехчасового сидения в насиженных, проваливающихся креслах - поменяли бы эти кресла? К слову сказать, новые, гонконгские, еще хуже прежних. И это тоже отношение властей: президент попросил поменять - взяли под козырек, а идею опошлили.

Почему наши чиновники так любят дарить чапаны и дешевые картины местных пейзажистов - это же по последнему слову дурновкусия! Лучше не дарить ничего, а если отнестись к критике конструктивно, то пораскинуть мозгами и понять, что завтра по этим драгоценным мозгам сокрушительный удар нанесет плитка на потолке, не ремонтируемом со времен царя Гороха. Андриасян часто в интервью говорит о том, что кабели в здании - ровесники Останкинской башни. Или городу мало одного сгоревшего аэропорта?

Юбилей - праздник - ожидание чуда. Как бы мы не старели и не покрывались корочкой цинизма, эта цепочка работает всегда. Я ожидал чуда - чудо не произошло. Впрочем, мне скажут, что театр - искусство само по себе консервативное и не очень-то приветствует любые перемены.

Я понимаю. Я впервые заплакал на капустнике, когда народная артистка нашей страны Лия Нэльская с аккордеоном в руках, с копной рыжих волос, похожая на маленького осиплого гавроша, пела о том, что не нужен ей берег Гудзона и не поедет она никуда, даже под угрозой расстрела. Это притом, что сам юбилейный капустник воспринимался зрителями строго в горизонтальном положении и сопровождался припадком гомерического хохота, - в этот момент у меня выступили слезы. И тогда я понял, что в сердце, наконец, постучалась любовь. Любовь к ЭТОМУ театру. Пусть она долго плутала и блудила (прелюбодеяние я грехом не считаю), но, в конце концов, достигла пункта назначения.

В этот момент я вспомнил чуть ли не всю свою жизнь в спектаклях ЭТОГО театра. Маленькие вехи больших эпох. Первая сказка, увиденная в Лермонтовке, с юной Машей Ганцевой в роли «Снежной королевы» и мой первый акт противления злу, когда показал язык актеру, играющему Советника (в моем детском умишке это приравнивалось к подвигу Иванушки, одолевшего Кащея).

Затем подростковая, перестроечная «Вся надежда» с той же Машей Ганцевой, но уже повзрослевшей со своими зрителями.

Лирическая «Жанна» - наверное, тогда я в последний раз видел великую Валентину Харламову…

«Калигула» открыла мне актера Евгения Жуманова. Мне так жаль, что сейчас он стоит на раздаче халявных миллионов...

«Собачье сердце» - задолго до всенародного признания Толоконникова народным Шариковым ЭсЭнГэ в исполнении Геннадия Федорова - увы, так рано ушедшего из жизни.

Из недавней истории - гастроли в Новосибирске. Я своими глазами увидел, как тепло принимают россияне казахстанский театр, как их удивил и растрогал наш, казахский Чехов - общий на всех.

И театр у нас общий - эта истина настолько прямая и не извилистая, что никак не желает уместиться в извилинах управляющих культурой.

У меня нет миллионов, которые есть у государства с его покровительственно-беззаботным отношением к театру, в частности, Государственному академическому русскому имени Лермонтова. Юбилейную нужду, мол, справили, почетные грамоты получили - и с Богом!

У меня есть только любовь, которая открылась вот только сейчас. И, прежде всего, к Андриасяну - ангелу-хранителю, Божьему человеку, без которого Лермонтовский театр не представляю. Дай Бог ему здоровья и жизни!

А мне - вот этой самой Любви с последнего взгляда. И до последнего вздоха...

@ Алексей Гостев