Беседа первая. ЦАРЬ БОРИС

«Казахстано-российская газета», октябрь 1995 г.

 - Борис Николаевич, примите поздравления! С какими мысля­ми встречаете юбилей театра?

- Ах…(протяжно) С мыслями, как бы собраться и не сорваться. Силы же уходят на "рытье окопов". Хотя это смешно, при моем жиз­ненном опыте обращать внимание на холостые выстрелы. Ужасно не хочется вовлекать во всю эту историю посторонних людей.

- А вам не надоело молчать и "проглатывать" оскорбления? Уже год, если не больше, продолжается эта свара. Лично вас, про­стите, "опускают", как хотят. Кто ваш главный враг, кому это вы­годно?

- Я знаю своих врагов фас, профиль, отпечатки пальцев (смеется). Но я не хочу никого обижать. Что же касается известных статей, то я не уверен, что бывший завхоз нашего театра Майя Конурбаева могла написать такое. Здесь люди с дипломом поработали. Я все ждал, когда эта «пчела Майя» возьмется за ремонт, а не за перо. И дождался! Решетки на детском театре - что может быть страшнее? А теперь еще этот ноч­ной клуб... И это делают люди, обвинявшие нас в разврате и беспро­будном пьянстве! Посудите сами: казахская труппа ТЮЗа не может на­вести порядок в собственном помещении из-за того, что Преображенс­кий пьет. Логика железная.

- Ваш знаменитый однофамилец профессор Преображенский сумел сделать из собаки человека, но перед Швондером был бес­силен. Вы ощущаете свою слабость перед "швондерами"?

- Ну, конечно. И все опять просто, все по Павлову: физиология. Я не умею драться. Не умею плести интриги, в известном смысле этого слова. У меня есть, конечно, позиция, когда "за" кого-то и наоборот. Мне часто говорят, вот, у вас есть любимчики. А как же! Я уважаю тружеников. А "швондеры" - это сложная система, И там схема "возьмем­ся за руки, друзья" срабатывает четко.

- Почему вас так не любят "наверху"?

- Это полная чушь. Я бываю иногда "наверху" и встречаю людей, которые мне симпатизируют. И даже помогут с юбилеем театра, я уве­рен  Другое дело, что я бываю слишком надоедлив и суетлив по-кома­риному. Характер менять поздно. Я же не могу вставить в себя другой мотор, так же, как это не мог сделать Карлсон.

- Вам интересно жить и творить в это время?

- Безусловно. Потому что у меня есть славная компания, которая мне доверяет. Я с одинаковой радостью работаю и с Димкой Скиртой, и с Химиной, и с Татьяной Николаевной Тарской, которую вообще люблю с первого дня. Я обожаю своих артистов за интеллигентность и бесшабашность. Если нет репетиции - для меня это кислый день. Очень важная вещь - стиль репетиции. В этом есть жизнь, динамика, она потом переходит на сцену и передается зрителям

- Вы никогда не жалели, что приехали в Алма-Ату?

- Разве я не ответил на ваш вопрос?

- Тогда вспоминайте, как это было.

- 26 августа 1986 года я находился в полулюксе какой-то барнауль­ской гостиницы. Раздался телефонный звонок: "С вами говорит дирек­тор алма-атинского ТЮЗа Бойченко, хотели бы вам предложить место главного режиссера". Я ответил, что не могу жениться на девушке, которая прислала фотографию. Мне нужны ее запахи, походка и т.д. Бойченко настаивал, приглашал на разведку. И тогда я подумал: почемубы не прокатиться за чужой счет в город, о котором ходят легенды, что там сплошные розы, а яблоки просто падают с неба. Знаете, когда я жил в гостинице "Алма-Ата и мне в номер залетали струи фонтан”, это было совершенно очаровательно.

В качестве эксперимента я выбрал известную пьесу «Ночная повесть". В процессе постановки на меня стали давить, чтобы я принимал театр Я очень долге не соглашался, но в игру дипломатично вступил прежний замминистра культуры Сигаев Потом я понял причину. Дело не в моей индивидуальности, а в приближающемся 70-летнем юбилее советской власти. Надо было показать, что во всех театрах есть глав­ные режиссеры В общем, я согласился.

И мне так много обещали… Я человек наивный, поверил. Частично Минкультуры выполнило очень многие мои условия. Во-первых, предо­ставили Новую сцену (спасибо Нуркадилову, Храпунову и Мансурову, нынешнему послу в России) Вспоминается одна милая история: Бойченко, как директор, отказался бороться за жилплощадь для семерых при­езжающих из Иркутска актеров. И когда я пришел в большой кабинет к одному значительному в то время лицу и после получасового скандала спросил, куда мне идти дальше, он завопил: «На х..!». На что я ответил: «А это единственное место, куда я могу пойти из вашего кабинета, поэтому я лучше сяду", -  и уселся в конце длинного стола. Он долго смотрел на меня, потом снял трубку, позвонил в общежитие, и мне дали две комнаты.

- Вернемся в настоящее. Кому же пришла в голову "гениаль­ная" мысль - впихнуть три разных театра под одну крышу? Теперь здание ТЮЗа напоминает трехголовую шипящую гидру.

- Я думаю, это ошибка, которую Министерство культуры очень ско­ро исправит. Мы с директором написали два письма, как стало известно, они дошли до министра.

- Не проще ли взять «Новую сцену» и делать на ней свой автор­ский театр?

- Идея в принципе неплохая, особенно когда наша популярность в связи с Новой сценой как-то выросла, и мы стали ощущать свою результативность. Но тогда будут обделены самые маленькие. Нет, я их бросить не могу.

- Чем все-таки обусловлен ваш выбор?

- ТЮЗ всегда предполагает молодежную аудиторию. А я старею, что совершенно естественно Пусть это эгоистично, но я должен заря жаться энергией Мне нужно, чтобы меня дразнили А молодежь дерз­ка. Это обязывает меня все время находиться в форме

- Значит, выбор связан больше с актерами, чем со зрителями?

- Вопрос в достаточной степени каверзный Когда началась вся эта. тенденциозность репертуара - Булгаков, Пастернак, - мне было бе­зумно интересно, как режиссеру и педагогу, как реагировали девяти­классники и что они потом писали в сочинениях Братцы, поколение изменилось категорически! Уже и газета моя любимая называется 'Но­вое поколение" (не знаю, правда, насколько оно новое, судя по газе­те).

- И у вас, стало быть, ощущение, что ТЮЗ взрослеет вместе со зрителем?

- Естественно! Но некоторые тянут его в тот размер коротких штанишек, который был в их детстве. Как меня миновала эта участь, сам удивляюсь

- В чем, по-вашему, секрет феноменального успеха "Белого Креста"?

- Мне это трудно объяснить Во-первых, мы не рыпались создать образ белогвардейца. Мы отказались от всех этих военных сцен, от Гетмана, Петлюры. Меня интересовало, как эта война происходит внутри одного человека. ''Перестройка под абажуром" говорил я своим на репетиции. И самое последнее, я обманул зрителя. Сначала была как бы комедия: Лариосик, то да се. А потом… Ужас.  Кстати, ставили мы спектакль как раз в дни путча, когда за окнами, как и в пьесе, царил ГКЧП Актеры, конечно, любят этот спектакль. Играют, правда, не всегда ровно. Слишком часто играют, поэтому не успевают соскучиться.

– Вы не увлекались авангардизмом?

- Бог миловал У меня не зря в кабинете висят портреты Станиславского и Немировича-Данченко Я на них иногда поглядываю, а они паль­чиком грозят «Не сметь». Хотя, с другой стороны, театр может быть только условным, потому что это не жизнь, а сочинение жизни, в основе которой, конечно, правда.

- Давайте немного отвлечемся и вспомним детство. Било ли какое-нибудь предзнаменование, перст, указующий на счастливую судьбу?

- Конечно В детском саду меня заставляли читать всякую ахинею Потом я занимался в драмкружке вместе с Сашей Демьяненко {Шурик) Первая роль в драмкружке была роль Лешего. Видимо, из за своего голоса хриплого я все время играл каких то сторожей.

- А что, голос таков с детства?

- Да, я в роддоме «мама» сказал вот этим голосом, за что меня быстро выписали. У меня было прекрасное детство! Сегодня смотрю на некоторых чад, мне небезразличных, и вижу, как у них отсутствует цель. А у меня была цель - Дворец пионеров. Я мчался туда, как только родительский глаз начинал засыпать над газетой «Уральский рабочий». Это уже после были разные метания, то во ВГИК рвался, дурында… Спасибо первому учителю Владимиру Мотылю ("Белое солнце пустыни"), который благословил "Учиться - только в Ленинград!».

- Вы официально считаетесь учеником Георгия Александрови­ча Товстоногова. Но ведь позже были высшие режиссерские кур­сы у Гончарова. Кто из них оказал на вас большее влияние?

- Гончаров - талантище, а Товстоногов - редкий ум. Но я хочу ока­зать о Розе Абрамовне Сироте. Мне жаль, что журналисты пропускают это короткое имя. В то время как Гога на третьем курсе грозился выкинуть меня из института, как котенка, за "формализм и глупость", эта легендарная женщина, воспитавшая целое поколение актеров - Смок­туновский, Доронина, Басилашвили, Сережа Юрский, наш комсорг - однажды похвалила один из моих экзаменационных отрывков, боже, как я был окрылен! Впоследствии, когда я совершил очень дерзкий поступок - будучи практикантом в БДТ, втайне от Товстоногова напро­сился к Розе Абрамовне на ассистентскую практику, – мы подружились, Каждый день по дороге в институт мы заходили в пирожковую на углу Пестеля и Литейного, и Роза Абрамовна всегда покупала мне два пирожка. А когда в институте я пытался подавать ей пальто, она всегда говорила брезгливо: « Я не женщина, Преображенский, я режиссер". Однажды она пришла на нашу репетицию со Смоктуновским, с кото­рым репетировала Гамлета. Таким он мне и запомнился: тихий, скром­ный человек в кожаном пиджаке.

– Что за история была у вас с постановкой "Моцарта и Салье­ри" в католическом храме?

- О, это песня! Костел, в котором я ставил Пушкина, находился в Иркутске, под самым носом у обкома партии. Отдел культуры знал о моем замысле и всячески старался помешать. Не все их беспардонные вылазки я всегда отвечал; вы же гинеколога не будете учить, как де­лать аборт. Тогда эта тетенька с шиньоном вызвала мою молодую жену, ведущую актрису, и ''по-товарищески" просила расстаться со мной, обе­щая нашему сыну детский садик от обкома партии.

- Как складываются теперь ваши отношения с актерами, поки­нувшими театр? С каким сердцем отпускаете их?

- С очень тяжелым, но всегда были аргументы. Разве я мог не отпустить любимого мною Андрюшу Григорьева в Ленинград - город, в котором я шесть лет проучился? Я прекрасно понимал, что Андрюша - очень одаренный человек, и его ждут более богатые перспективы. Еще один любимый ученик Коля Дубаков уехал в Россию. Здесь, понимае­те, не та ситуация, когда насильно мил не будешь. Я знаю, что я мил! Мы по-прежнему как-то общаемся, перезваниваемся. Больно читать в прессе: от Преображенского бегут. Почему не пишут, что уходят из-за более высокой зарплаты? Правда, есть люди, об уходе которых я со­вершенно не жалею. Эти бездарные, невоспитанные студенты с курсов. Какое счастье, что они ушли! Можно лежать в луже, но это не значит, что ты опустился. И можно сидеть в кресле кожаной обивки, иметь большую зарплату и быть совершенно безнравственным.

- Вам знакомо состояние, когда "ни слов, ни музыки, ни сил" – сплош­ная немота?

- Сколько угодно! Особенно когда был этот жуткий режим обяза­тельств - поставить спектакль к Дню Парижской коммуны, Дню первого лепестка . И все-таки мы, режиссеры, хитрили. Ставили "Тартюфа" и рассказывали о том, что кое-что подгнило в датском королевстве.

- А как с сомнениями у вас?                           

 - Для меня самое страшное - первая репетиция. Я не умею смотреть свои спектакли, как это умел Юрии Петрович Любимов. Я жив только сомнениями. Другое депо, что в нашей профессии неизбежен момент, когда нужно перестать сомневаться. Когда нужно идти напро­лом. Режиссура - профессия хамская. Все время приходится с кем-то бороться. Я знаю, только одно свято: настоящий артист простит режис­серу все - пьянство, романы, но он не простит отсутствия в его актерс­кой деятельности успеха.

- А чего вы никогда не сможете простить актеру?

- Предательства.

- А как вы смотрите на то, что ваши ведущие актеры уходят в режиссуру?

- Нормально. Это заболевание такое же, как и грипп, ангина. Не дай Бог, сифилис.

- Осталось ли в жизни хоть что-то, способное вас удивить?

- Во-первых, артисты. Они меня восхищают и удивляют каждый день. И, конечно, маразм политической платформы.

- Выбор тем тесно был связан с жизненными обстоятельства­ми?

- Конечно. Вспомните 'Моцарта и Сальери": "Нас мало, избран­ных". Я убежден в этом.

- Вас не тяготит доступность?

- Моя? Иногда смертельно тяготит. Я же постоянно в зале. Подхо­дит учительница и начинает кричать: "У вас неправильный репертуар! Красная шапочка должна быть не в красном, а в голубом, потому как Красная Шапочка - это ее имя и фамилия". Кто и что только не советуют режиссеру! Им, видите ли, кажется. Гамлет говорил: «Мне «кажется» неведомо».

- Что вы сейчас читаете?

- Аполлона Григорьева, письма Мейерхольда, Немировича-Данченко, Диккенса, стихи Абая и сонеты Шекспира. Я не могу читать одну книгу.

- Как Ленин?

- Не знаю, как Ленин. Он ничего не сказал мне по этому поводу и не оставил завещания.

- Ваши пристрастия в поэзии?

- Пушкин. Пастернак, конечно, гениальный поэт, но... с поворотом. Хотя есть мысли простые: "Быть знаменитым некрасиво". Действитель­но, некрасиво.

- Вы не пробовали писать? Дневники, мемуары.

- Лень раньше меня родилась. В свои 57 лет я имею не так уж и много. Славу скандального человека и несколько приличных спектаклей.

- Ну, это кокетство... А многолетний опыт? Кстати, он вам не мешает?

- Не-а. Так же, как и моя правая больная нога.

- А есть чувство удовлетворения, осознания пути?

- Безусловно. Но мне не так много осталось жить, чтобы позволить себе спад. Я пока не поставил "Ревизора", "Орленка" Ростана. И потом, вы же понимаете, о смене надо думать. Сейчас для меня главная задача - обратить молодых в свою веру, гражданскую и художественную.

- Ваш последний эксперимент...

- Нет, ни слова больше! Это страшная тайна. Потерпите, 8 ноября вы обо всем узнаете.

- Договорились. Продолжим разговор после праздника.