Агентство «Хабар», 1995 год

«Когда  человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке. Это естественная попытка защититься от чудовищной боли, вызванной утратой… Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе»

Иосиф Бродский

 Когда человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, ему совершенно безразлично, останется ли от этого прошлого хоть капля или частица. Спустя десятилетия потомки с ужасом обнаружили бы отсутствие в памяти целой эпохи – точнее, документальных подтверждений двух десятилетий, навсегда вошедших в историю под определением «застойный период». Мы говорим о конце шестидесятых и – о Сергее Довлатове, русском писателе-эмигранте третьей волны. Ни один из современников не сказал о своем времени так лаконично и емко, как это сделал Довлатов.

Есть люди со слабовыраженной линией судьбы на ладони. У Довлатова случайными в жизни были только заработки. Весь опыт жизни, от первого сексуального шока на овощехранилище во время студенческой практики до нелепой и дикой смерти в фургоне «скорой помощи» Бруклина, был задан и выверен.

Реализовать себя Довлатов мог только в «совке». Его как будто специально забрасывали в ту среду, где выжить можно было лишь, балансируя на грани нормы и патологии. Не зря в армии он попал в конвойные войска. Не зря, окончив филфак Ленинградского университета, угодил в журналистику. Не зря на протяжении всей жизни питал слабость  к изгоям и люмпенам, сам оставаясь при этом интеллигентным, застенчивым и ранимым…

Катя ДОВЛАТОВА, дочь: Он был легко уязвим, чувствительно воспринимал окружающих. Я не могу сказать, что он был очень веселым человеком, но в нем присутствовало огромное чувство юмора.

–  Сергей Донатович считал себя большим писателем?

- Нет, конечно же, нет, он скорее стеснялся даже, если его спрашивали, кто вы по профессии. Он считал себя в большей степени рассказчиком, а чтобы сказать о себе « я – большой писатель, ни в коем случае.

- В одной из новелл Сергей Донатович назвал себя чемпионом мира по любви к вам, Катя. Вы всегда были с ним дружны?

- Наверное, нет… То есть, у нас всегда были очень хорошие отношения дочери и отца, я знала, что он меня очень любит, но у нас обоих плохой характер, поэтому мы часто ругались. Но не серьезные, а бытовые ссоры…

… Еще в Ленинграде (по-моему, мне было лет шесть – семь) мы шли с ним зимой по дворам, где очень скользко и часто бывают открытые люки, чего в Америке нет. Увидев, что я как-то целенаправленно иду в эту дырку, папа своим телом блокировал люк, упал на него – неудачно упал, у него, как потом выяснилось, было легкое сотрясение мозга. Это был такой поступок любящего родителя, но потом он струсил: когда ему сказали, что надо ехать в больницу и делать уколы, он испугался, наврал, что жена у него медсестра, и она сама все сделает. В общем, еще долго оставалась большая ссадина на лбу…

Ленинград – первый город Сергея Довлатова. Столица русской провинции и наименее советский город России. Но, как ни парадоксально, именно здесь, в мучительной атмосфере неполноценности и превосходства, начинающий филолог впервые столкнулся с хроническим идиотизмом, столь свойственным тому времени. Еще один штрих в пользу провидения. В новелле «Ремесло» Довлатов вспоминает: «Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет, долги и вечная самоирония». Описывать Довлатов мог только идиотизм, понятное его не интересовало. Лишь казусы и абсурды нашей жизни могли вдохновить Довлатова на литературное творчество. Коммунальные романы, криминальные «колодцы», недельные запои на Васильевском – весь этот опыт жизни со временем сформировался в подлинно изящную словесность. Редкий и самый замечательный сорт литературы – «соло на ундервуде».

 Катя ДОВЛАТОВА, дочь: Он меня не воспитывал, у него случались порывы воспитательные. Так, однажды он пытался приучить меня коллекционировать марки, хотя сам был против этого увлечения и никак не мог понять, как люди коллекционируют значки, песни в песенниках и так далее. Но затея с марками объяснялась тем, что когда работаешь с марками, нужно мыть руки – так отец пытался привить мне чистоплотность. Он сам хорошо рисовал и в какой-то момент пытался и меня к этому приобщить, но убедившись в том, что я не обнаруживаю явных способностей к этому делу, сдался.  Еще любовь к животным – в этом проявлялась какая-то воспитательная мера. Он всегда тащил в дом животных. У нас была собака-фокстерьер Глаша, описанная во многих новеллах, еще котенок некоторое время, но он не ужился с Глашей. Тогда мы купили двух попугаев, думали, что это будет пара, но это оказались два самца, потом попугаев стало уже шесть, еще залетела канарейка, мы вместе с отцом делали скворечник, в квартире стоял шум-гам, спать было невозможно – в общем, какой-то кошмар. Еще отец пытался меня закалять, так как я была хилая и болезненна. Успехом это не увенчалось: как-то он разбудил меня в шесть утра, поставил под ледяной душ… В итоге я заболела воспалением легких, восемь месяцев пролежала в кровати, плюс у меня было воспаление среднего уха…

- А какие подарки он вам делал?

- Он вообще всем что-нибудь дарил. Любил всякие штучки-безделушки. Каждое воскресенье ездил на барахолку, копался там в старом дерьме каком-то и выискивал ценные вещи, их потом и дарил (улыбается). Мне и маме предпочитал дарить серебряные украшения. У меня было множество сумок от отца, авторучек… И еще часы любил, как раз на мне сейчас его старые часы.

- А кем он хотел вас видеть?

- Конечно же, отец мечтал, чтобы я пошла по его стопам и стала, по меньшей мере, журналистом. Но тоже быстро сдался, увидев, что у меня нет склонности к писательству. По-моему, папа хотел, чтобы я просто выросла порядочным человеком и была бы счастлива…

Жизнь Довлатова долгое время катилась с Востока на Запад. Вторым его родным городом стал Таллин – наименее советский город Прибалтики. Интровертный, вертикальный, кондитерский… «Разглядываешь готические башни, а думаешь о себе», – писал Довлатов. Еще один парадокс: почему он не подался в Питер или Москву, а отправился на случайной попутной машине в Прибалтику, где не было ни родных, ни знакомых, ни друзей. Стоило бежать от советской действительности, чтобы оказаться зачисленным в штат партийной газеты «Советская Эстония». И все же это был наиболее продуктивный период в жизни писателя. Плюс настоящая школа словесности у таких зубров, как Юрий Михайлович Лотман. Таллиннская эпопея завершилась возвращением в Ленинград в красивом ореоле политических гонений. А продолжать работать в Союзе с клеймом потенциального диссидента-антисоветчика было невозможно…

 - Катя ДОВЛАТОВА, дочь: - Я думаю, отца в Союзе держала все-таки литература. У него было ощущение незавершенности. То есть он еще не сделал всего того, что должен был сделать в России. Он был русским писателем и не думал, что когда-нибудь сможет быть продуктивным в эмиграции. К тому же многие тогда эмигрировали, в конце семидесятых. Естественно, все это обсуждалось у нас дома, в семье. Я что-то слышала краем уха, но для меня слово «эмиграция» звучало как путешествие по миру. Инициатором отъезда, кстати, была мама. Она вдруг решила, что не может больше оставаться в этой стране, а папа просто был не готов к таким переменам. Но я думаю, все равно у него оставалась надежда на воссоединение, хотя, конечно, в те годы никто не предполагал, что можно будет когда-нибудь вернуться в России, и что вообще настанут такие времена, как сейчас…

 Довлатов никогда не был диссидентом. В «Записных книжках» он признается, что больше всего после коммунистов он ненавидит антикоммунистов. В Союзе он задыхался не столько от «свинцовых мерзостей», в которых несомненно находил питательную среду для творчества, сколько от невозможности открыто писать о том, что его удивляло и волновало. В Нью-Йорке он оказался только потому, что это был выход к массовому читателю. К тому же трудно представить себе Довлатова, к примеру, парижанином. Нью-Йорк притягивал его именно своей неприкаянностью, и это было логическим продолжением жизни в «совке». Сам Довлатов считал Нью-Йорк своим последним, решающим, окончательным городом – отсюда можно бежать только на Луну.

 Катя ДОВЛАТОВА, дочь: Мне трудно судить о последних годах отца, поскольку я с 18 лет не жила с родителями. В день смерти папы меня даже не было в штате Нью-Йорк. Так сложились обстоятельства, что мы мало общались в последние годы его жизни, но я могу сказать, что в самые последние месяцы уровень нашего общения стал переходить на более взрослый. Буквально в последние недели это проявилось…

- Не было ли у него осадка горечи, обиды на Родину?

- Насчет горечи – не знаю, но я рада тому, что еще при жизни отец успел осознать, что его печатают в России. Он все-таки это увидел.

- Предположим, Сергей Донатович дожил бы до наших дней и увидел бы весь этот кошмар, который творится сегодня в стране и со всеми нами. Как бы он к этому отнесся, на ваш взгляд?

- Я думаю, что среди этого кошмара есть вещи, которые для отца всегда были важнее какого-то экономического благополучия. Появилась свобода: можно печататься, можно писать не «в стол» и открыто говорить обо всем. Перестройка и гласность в первую очередь повлияли на людей искусства, художников, писателей – всех тех, для кого слово было делом жизни. Конечно, массы, наверное, отнеслись к этому иначе – всем хочется нормально питаться, жить в комфорте. Отец считал, что можно жить в любых условиях, но если есть свобода – это главное условие жизни…

 «Когда  человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке». Эти слова принадлежат Иосифу Бродскому, который пережил своего друга и современника всего на пять лет. Может, это прозвучит цинично, но смерть Довлатова едва ли можно назвать преждевременной. Он никогда не был буржуазным писателем и вряд ли бы примирился с тем, что его родина превратилась в огромный «сэконд-хэнд». Кошмарный финал, когда в смерти писателя отказались два пуэрториканских санитара, не сумевших вовремя доставить его в больницу, был точный сколок советской действительности, от которой всегда бежал, но так и не сумел увернуться гениальный рассказчик Сергей Довлатов.

 @ Алексей Гостев