я утопал в бреду и ненавижу тхома йорке за то, что от него так вставляет.
Может, я все это время барахтался в бластуле, в полупрозрачной розоватой оболочке, из которой должен был выкарабкаться на свет годы назад? Может, это была околоплодная жидкость, которой я захлебывался, лежа на кровати? Я даже боюсь представить себе, сколько часов мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я прорву защищающую меня оболочку, что окажусь в твоих руках абсолютно новым существом. Куском мяса, который опять родился. Родился сам по себе, не преследуя великой цели. Просто так вышло. Просто надо, чтобы ты оказался первым человеком, которого я запомню.
Ты же знаешь, что младенцы быстро учатся?
А я учусь ещё быстрее. Я уже соорудил себе нору посреди простыней и подушек, и я жду, когда ты постучишь в дверь, когда она скрипнет и откроется, когда ты нерешительно наступишь на какую-нибудь прочитанную мной книгу и найдешь содранную кожу. Дежурное «Что с тобой, Беллз?» совсем меня не удивит как и это причудливое сокращение, ведь я помню свою прошлую жизнь, в которой я был Мэттом Беллами - многообещающим парнем с амбициями целого города. Ты пока ещё не знаешь, что тот, кто лежит на кровати наоборот, чья голова свешивается с краю, это совсем не он, это совсем не его глаза, не его чувства, не его жизнь. Это всё теперь моё, а я – твоё порождение, выродок без права на существование. Но я здесь, я живу, и со мной не пройдут те ухищрения, которыми довольствовался мой предыдущий хозяин, ведь теперь я в своих собственных руках, я убил того придурка, да, и я знаю, что ты совершенно не был против. Таковым, прежде всего, было твоё желание.
Я вижу тебя своими другими глазами, ты не кажешься совершенным, я не готов ради тебя на всё, но я благодаря тебе появился, и я вынесу твое присутствие, я даже вынесу ту инерцию, рожденную ещё миллионом прошлых жизней, из-за которой ты присаживаешься передо мной, не в силах оторваться от моих зрачков. Ты расширяешь их, улыбнувшись так, будто рад меня видеть, будто чувствуешь, что я – совсем не я, что я – то, ради чего ты пришёл, что сегодня тебе предстоит многое осуществить. Знаешь, моё появление на свет не так уж легко тебе дастся, тебе самому многое предстоит узнать до того, как тебе же придется баюкать новорожденного. Например, ты должен будешь понять, когда можно начать, когда стоит закончить, где легче всего рвется и как прекратить чужую боль. Ты обязан будешь прочувствовать со мной каждый мой новый шаг, ты на своей собственной шкуре испытаешь это.
На счёт «три» - начинай.
Три!
Честно говоря, мне уже нечем дышать. Здесь мало воздуха, а ты, несмотря на мои приказания, не двигаешься и, наверное, так вот просто дашь мне умереть. Зачем ты заставил меня зачаться, если так и не дал свободы? Хочешь, я изменюсь? Хочешь? Ты же меня так ждал, тогда почему ты оказался настолько не готов к моему появлению? Тебя что-то смущает? Скажи, и я закричу, заору, как ребенок, покажу, что жив ещё. Дам знать, что нуждаюсь в тебе до сих пор. Всё ещё. И всегда буду. Только сделай так, чтобы можно снова было дышать, вытащи меня из груды бесполезной плаценты, и тебе не придется больше перестраивать меня. Мой конструктор сплавился в единый кусок пластика, меня вообще нельзя больше будет переделать, но если ты захочешь – ты изменишь форму. Обещай мне, что сейчас же позволишь надышаться.
Тело какое-то видоизмененное, обновленное, съеденное твоим взглядом, хочет двигаться, я хочу толкнуть несуществующую мамашу в живот, хочу вылезти, но я не смогу без твоей помощи - просто не успею. Помоги же мне, Дом. Дом, ты понимаешь, понимаешь меня? Понимаешь, что если я сейчас перевернусь, ты должен будешь успеть принять решение? А ведь ты даже глаз не отводишь, только немного растягиваешь губы в полуулыбке, растягиваешь момент моей младенческой паники.
Я несуразно сажусь на кровати лицом к тебе, конечно же: хочу смотреть в твои глаза дальше. Вены набухли, губы чешутся от прилившей крови, голова идет кругом – похоже, я скоро рожусь, ты знаешь об этом? Ты догадываешься, ты думаешь, что я тебя уже ничем не удивлю в этой жизни, но, видимо, ты забыл, что та жизнь уже кончилась. Это чувствуется кожей, она, кажется, трескается, натягивается, а ты все смотришь, наблюдаешь откуда-то с пола. Я на спектакле в анатомическом театре? Меня должны вынуть из старого тела, как вынимают органы из трупов? Или хуже – как из мертвой матери вытаскивают онемевшее синюшное тельце недоношенного ребенка, у которого ручка застыла в жесте о помощи? Такие как ты, Дом, убивают таких, как эти несчастные дети. Один удар ножом, один неудачный удар, один момент, который мог бы решить исход, а вы будете бездействовать, пока мы будем задыхаться, будем постепенно отдавать миру тепло, назревавшее в нас месяцы и дни, просто так. Всего лишь потому, что вам оно не нужно. А я думал, ты поможешь мне, что для тебя это тоже хоть что-нибудь, но все-таки значит.
Я разодрал свои губы – они слишком сильно чесались, зудели так, будто вместо крови у меня в сосудах песок. Наворачиваются слезы от твоего безразличного взгляда, сводит скулы от непроизвольной улыбки, которую все-таки нужно сдержать. Сердце давно не бьется – ты так и не вытащил меня из утробы. Побоялся, наверное, а может, не захотел. Пот, выступивший на этой серой коже от напряжения, осел инеем. Я – мертворожденный. Хотя, нет, я вообще не родился, и об этом убийстве никто не знает кроме нас с тобой.
- Помоги… мне…
Я учусь очень быстро. Чтобы выжить, мне надо, чтобы ты меня услышал, чтобы ты знал, что я – не просто плод, а твой, долгожданный и любимый. Вот, уже встаешь, садишься на край кровати. Твоё сердце замедляет ход, когда слышит этот голос – хлипкий и безжизненный: ты наконец-таки осознал, что происходит, правда, уже, наверное, поздно. Но все равно. Помоги мне, пожалуйста. Мне уже не больно, давно не больно, но жить хочется. Я не из тех, кто добровольно накручивает пуповину вокруг своей тоненькой шеи, не из тех, кто задыхается в своей блевотине, кто надевает на голову воздухонепроницаемый пакет и падает в обморок, наблюдая кислородные галлюцинации.
Тебе совсем меня не жаль, да?
Нет, ты вдруг придвигаешься ближе и переводишь взгляд на окровавленную кожу, на скулы, застывшие и окаменевшие, на ресницы, давно мокрые и слипшиеся. Тебя они совсем не пугают - асфальтовые радужки напротив лучезарно светятся. Ты проверяешь, умер ли я? Нет, пока нет, но скоро. Уже скоро. Ты азартно дышишь то короткое мгновение перед тем, как я затыкаю твой рот. Я тоже очень хочу дышать, хочу даже ценой твоей жизни. Ты не поймешь этого: слишком давно живешь.
Ты хоть представляешь себе какого это - умирать на глазах человека, который должен был тебя спасти, но отказался? Давай, я тебе расскажу. Я поделюсь с тобой тем немногим, что знаю сам, я оставлю твои руки окровавленными, а твое сознание оскверненным. Видишь, я – одаренный.
Оголенное мясо скользит по твоим нечутким губам, разбавляя слюну кровью, а ты только дергаешься от страха, только опасливо проводишь пальцами-обрубками по моему остывшему и неживому телу. Поступаешь так, как нельзя даже с живыми – ты заставляешь чувствовать, а ведь это запрещенный прием. Я опускаю веки, когда больше не могу видеть свои мутные зрачки в твоих остекленевших глазах, я опускаю веки потому, что твои губы смыкаются, они отстраняются, они уходят от моих, чтобы сомкнуться на линии подбородка, чтобы перейти к шее, чтобы потом куснуть за яремную вену, положив моё опустевшее тело на постель. Дом, видишь, что ты же сам со мной делаешь, когда твои зубы оставляют аккуратные бордовые следы на почти голубой коже? Ты не понимаешь, что мне тяжело чувствовать твое тело на себе, мне тяжело ощущать каждое твое прикосновение, мне сложно продолжать ждать дальше. Дефибрилляторы уже не спасут сжавшееся от холода сердце, ты сам знаешь это, прислушиваясь к молчанию в моей грудной клетке. Оно ссохлось, свернулось, как и все, что ещё было у меня внутри – ранее сочное, живое и работающее, а теперь остановившееся и разлагающееся. Я хочу донести это до тебя и провожу подушечкой пальца по твоему животу, задерживаюсь, обвожу пупок. Ты выдохнул мне в ухо и снова прильнул губами к моему виску, к скуле, к обескровленным губам, пошёл дальше и позволил моему языку поделиться с тобой ощущениями этой смерти.
Тяжелее всего было тогда, когда твои пальцы сцепились с моими, с бледными и оцепеневшими - тебе тоже было больно, может, даже больнее, чем мне, и ещё: тебе было страшно. Мне не было, а тебя трясло от ужаса. Ты цеплялся за меня губами, пальцами – всем существом, но не смог избавиться от тревоги. Поэтому так нервно замер, едва ощутил толчок. Гулкий и почти незаметный толчок моего сердца, соприкоснувшегося с твоим, прошедшего сквозь ребра и незаметно влившегося в пронзенные сосудами стенки его камер.
И я распахнул глаза, взглянул на тебя – и снова скрыл за ресницами свой надрывный пульс. Ты порвал кокон из нервных окончаний, плотную неживую ткань, дал мне истерично сделать первый свой в жизни вдох… Спасибо тебе.