МОЙ ПАПА РАССЕРДИЛСЯ.
     У него из глаз полетели искры, отчего стол и стулья сразу загорелись.
     Моя мама бегала туда-сюда с ведрами воды, чтобы успевать тушить пожар.
     А потом он перестал сердиться. Но от стульев уже ничего не осталось. Дверцы на шкафах перекосились, а картины были все в саже.
     Мой папа заплакал.
     — Вот-вот, — сказала моя мама. — Крокодиловы слезы.
     Слезы были огромные.
     Он сидел на подоконнике, а слезы, которые катились у него по щекам, становились всё больше. Там даже была слеза, в которую можно было окунуть голову, слеза, в которой можно было плавать на лодке с веслами, на лодке с большим парусом, и даже слеза, в которую, как большой красный шар, село солнце.
     Сейчас я, конечно, преувеличиваю.
     Но мой папа на самом деле может очень сильно расстроиться. И из глаз у него могут лететь искры. А иногда он сам загорается, и тогда моя мама выливает на него ведро воды, а он от этого шипит, и во все стороны идет пар.
     А еще он может очень сильно расстроиться и загрустить.
     Тогда мы потихоньку выходим из комнаты.
     — Ч-ш-ш-ш, — говорит шопотом моя мама. — Он грустит.
     И тогда весь дом сразу становится грустным. Кажется даже, будто стулья завяли. Я хочу сказать: ведь предметы тоже могут быть грустными. И вилки, и ножики. А если открыть кран, из него польется грустная вода.
     Но вот когда мой папа веселый, то даже картины на стенах трясутся от смеха так сильно, что иногда падают на пол.
     А у стола от хохота подкашиваются ножки.
     Ну ладно. Я ведь только хотел сказать, что мой папа может всё на свете. Быть сердитым, грустным и веселым. Или обыкновенным. Но это очень редко.