говорят, в глаз дрожали слезы - не помню. было странно, совсем странно стоять в толпе, изрыгающей вопли и рассыпающейся в толчках. было совсем необычно держать сомкнутые руки на уровне нервно колотящегося сердца, топтать сухие листья и смотреть на сцену. где безумный человеко зверь, у которого барабанные палочки - продолжения рук, избивал ударные, заставлял рыдать инструменты под ритм бешеной неистовости. человеко зверь, раненый и обиженный, захлебывался словам и, наверное, замечал, как эти тексты рвали осенний воздух. как эти тексты свистели в ушах и хотелось действительно плакать, навзрыд захлебываться оттянутой неизбежностью и повалившись под ноги толпе, искать прощения за все глупости прошлого, которое смело назывались «жизнь». и этот хилый, совсем обычный человек, то метался зверем, то превращался в совсем ласкового и обездоленного. в том, что татуировки опутали руки, не было смысла. много смысла было в том, что я называю нежной жестокостью. поэт, совершенный поэт этого поколения раскрывался совершенно осенним, измученным температурой. когда, швырнув палочки на пол и накинув  куртку на плечи, ушел за сцену, я поняла точно - музыка осени найдена. неслась домой, спешила, лелеяла в душе нечто необыкновенное, заставляющее хотеть жить.

этому ненормальному хватило и получаса, чтобы разбить в пух и прах мое прежнее, чтобы открыть глаза на происходящее, а некоторые, некоторые не могут достучаться годами.