Название: *пока еще отсутствует*
Фэндом: Full Metall Alchemist
Пейринг: Рой\Эд
Жанр: romance, romance, romance
Рейтинг: Взрослеющий. Начинаясь с невинного G и PG, позже возрастет до всех NC-17, несомненно))
От автора: Мустанг тут, судя по всему, идиалезирован. Романтичнее уже некуда. Да и Эдвард тоже мягок до невобразимости). Но это - на вкус и цвет...


I. Пролог. Вступление. Начало. Объяснение. Серое и красное.

Почему-то получилось именно так, что при расквартировке Алхимиков по пустующим домам после того, как были взорваны казармы, Эдварду достался дом на три квартала дальше моего. По той же улице, только идти ему до дома было ровно в два раза дальше, чем мне до моего. Но все равно, хотя бы часть пути мы шли вместе. То есть, как вместе – Эдвард всегда либо сам уходил на минуту раньше меня, либо я в нерешительности медлил, давая ему уйти, и оставлял себе только привилегию идти следом за ним шагах в пятнадцати-двадцати, не сводя взгляда с мелькающего в серо-коричневой толпе ярко-алого плаща, следуя за ним, как за путеводным флажком, и стараясь не думать о том, что все именно так, а не иначе. Он наверняка чувствовал этот мой взгляд, неотрывный, долгий, пожирающий, но никогда не оборачивался, все ускоряя шаг, и быстро исчезая в толпе, оставляя меня одного в серости жизни. Это чем-то походило на игру, кто первый сломается. Кто первый не выдержит этого. Кто первым осмелится – ускорю ли я шаг, чтобы догнать его, или обернется ли он, чтобы подождать меня. День за днем, неделю за неделей, не сдавая позиций и не делая и шага, чтобы что-то изменить. Игра начиналась только после того, как нас распускали из штаба по домам, а на виду у остальных мы были совершенно обычными людьми. Я вел себя точно также, как и раньше, до начала этого времени, этой игры – так же холодно, отстраненно, а он изредка бросал на меня странные взгляды, вспоминая о ежевечерней игре. Я не реагировал – никак, никогда, не мог себе позволить, как бы не хотелось. Никто не должен знать, потому что так – нельзя, это неправильно, это – запретный, манящий плод, и о том, что он есть, должны знать только мы двое. И он тоже оставлял все свои подозрения при себе, никак не давай им отражаться на наших обычных отношениях. Обычный день, серый день, редкие реплики – а затем, короткая игра, и плащ тает в толпе, а я поворачиваюсь к своей калитке, с мгновенно затухающей улыбкой, долго гремлю ключами, отпирая все двери, и, наконец, попадая домой, в скучную, серую квартиру. Только для того, чтобы снова весь вечер сидеть в одиночку за столом, читать очередные доклады и сводки, скучные и тяжелые, и давиться недоваренным, недослащеным кофе. Снова смотреть на свое хмурое, усталое отражение в зеркале, не в силах улыбнуться больше, и снова разглядывать довольно давнюю фотографию нашего армейского строя, выглядывая на фоне синих мундиров его лицо в обрамлении золотистых волос, и думать – почему, зачем, для чего я делаю все это? Почему именно он? Почему я не могу относиться к этому златовласому чуду так же, как и к остальным? Почему мне так сложно признаться себе, что он для меня всегда был особенным – а теперь стал дороже вдвойне, с тех пор, как я понял, что именно испытываю по отношению к этому существу? Почему? Внезапным приступом злости фотография летит в сторону, но потом снова возвращается в мои руки, потому что я не могу долго не смотреть на него. Просто сидеть, и наблюдать за этим таким смешным и недовольным лицом – разумеется, недовольным тем, что его поставили в первом ряду, как и остальных низкорослых солдат. Мне всегда смешно видеть его таким, наблюдать, как он бесится с каждого намека на свой совсем еще детский рост. Мне легко поддевать его, потому что мне это нравится, и помогает вернуть пошатнувшуюся тень доверия и обычности нашим отношениям. Обычным отношениям командующего и подчиненного – и все это, чтобы потом опять смотреть на исчезающий в толпе алый плащ.
Я уже начал привыкать к этому, смиряться с неизбежным, с несправедливостью жизни в общем и целом. Но ведь судьба – она странное явление, странное до всех своих глубин. Я до сих пор не осознал по конца, что произошло, и почему теперь сижу на табурете рядом с диваном, и вслушиваюсь в тихое, беспамятно-безмятежное дыхание златовласого юноши…



II. Случай. Возможность.

День этот начинался и продолжался, как обычно, как многие дни до него. Смена закончилась, я шел домой, Эдвард мелькает впереди, манит своим красным плащом. Вот показалась серая крыша моего дома, и я повернулся к калитке, доставая из кармана ключи, и краем глаза продолжая наблюдать за ним. Эдвард почему-то тоже остановился, и я разглядел в толпе, что он о чем-то говорит с маленькой, заплаканной девочкой в коричневом, рваненьком платье, словно пытается утешить. Я тихонько фыркнул. Что это с ним, совесть проснулась? Добросердечность проявилась? Он же обычно настолько непосредственен и безответственен – и просто смешно и сложно представить, что он может остановиться посреди улицы, наплевав на толпу народа, вынуждая ее обходить себя и этого маленького ребенка, каких сейчас очень много в этом полуразрушенном прокатившейся войной городе? Я стоял у калитки, делая вид, что не могу открыть ее, а сам продолжал наблюдать за тем, как Эд присаживается на корточки перед девочкой, и осторожно гладит ее по голове, что-то говоря с улыбкой, и та перестает плакать, успокоенная этим доверием. Он вообще умеет располагать к себе людей – наверное, потому, что обликом своим, и чем-то таким вроде человеческой ауры походит на ангела с небес. Ему легко поверить, и людей к нему тянет, вот и ребенок поверил его словам. Я не слышу, о чем они говорят, просто стою и наблюдаю, боясь где-то в глубине души, что он сейчас обернется, увидит меня, и воочию убедится в том, о чем подозревал все это время. Я просто не решаюсь первым выпустить его из поля зрения, не могу я так, пока он сам не уйдет. А он не уходит, разговаривая о чем-то с ребенком, она показывает ему куда-то в толпу, и Эд поднимается на ноги, выпрямляясь во весь свой рост, и что-то высматривает там. Наконец, он что-то замечает, и призывно машет кому-то рукой, что-то крича, а девочка в это время держит его за левую руку, словно боится, что ее благодетель исчезнет. Слез у нее в глазах уже нет, и, увидев подбегающую к ним женщину, что бросается к малышке, я понимаю – мать и дочка потерялись в эвакуационном потоке людей, и теперь нашли друг друга. Мать, поднимая дочушку, счастливо обнимающую ее за шею, на руки, рассыпается в благодарностях перед Эдом, и даже маленькая девочка кивает, словно подтверждает ее слова. Я понимаю это по тому, как порозовели щеки Элрика, и как он застенчиво отводит взгляд, закладывая руки за спину. Наконец, мать отходит, и я внезапно вспоминаю, что все еще свою у полуоткрытой калитки, и быстро шмыгаю внутрь, открываю дверь дома, хотя, если он обернется, чему это поможет? А Эд с улыбкой машет им вслед, и я понимаю, что не видел на его лице такой улыбки уже очень давно – действительно счастливой и радостной. Ах, как бы мне хотелось самому вызывать такую улыбку на его лице – но, разве я имею право это делать? Пока еще нет. Тихонько ухмыляюсь себе под нос. Неужели только пока? А Элрик и не думает оборачиваться, уже совершенно забыв обо мне и провожающем его взгляде, и я стою, провожая взглядом его, уходящего…
А дальше все случилось быстро. Я мало что успел понять, даже, наверное, ничего не успел. Из-за угла улицы вынеслась машина, на всей скорости рассекая каменную мостовую, и заставляя людей отпрыгивать в стороны, крича и ругаясь по чем свет стоит. Сразу стало как-то громко на улице, машина разбивала луж тучами брызг, несясь вперед, пронеслась мимо меня – кажется, я даже успел увидеть лицо водителя, искореженное от ужаса, который в отчаянии крутит не поддающийся руль. Я провожаю машину несколько недоуменным взглядом, коротко глянув туда, куда она несется, и замираю от ужаса, видя спокойно идущего прямо перед машиной Эда. Он настолько ушел в свои мысли, что не обращает внимания на шум толпы. Не контролируя себя, я вскидываю руки, гаркая что-то через всю улицу свои командирским тоном, вроде как даже его имя, и Эд поворачивается, удивленный, скользит взглядом по мне, и по приближающейся машине. А там уже слишком близко, слишком внезапно – и все, что успевает сделать Стальной, это, действуя только лишь на рефлексах, повернуться к машине боком, прикрываясь руками… Больше ни он, ни я ничего сделать не успевает – раздается удар, визг колес, грохот, машина замирает, уткнувшись в ограду какого-то дома, а по камням мостовой катится тело в красном плаще, и замирает, безжизненное. Я сам не уловил момента, когда ринулся вперед, перескакивая через калитку, отпихивая попадающихся на пути людей в стороны, прорываюсь сквозь кольцо медленно скапливающихся зевак, которые только смотрят и шепчутся, и больше ничего не делают. Падаю на колени рядом с Эдом, лежащим на камнях лицом вниз, перекатываю его на спину и ловлю своей рукой левое, живое запястье, другой в отчаянии стирая скользнувшую по щеке струйку алой крови из невидимой раны на голове. Юноша был как-то очень бледен, неестественно – но я понимал, что главную роль сыграл шок, а теперь этой роли подыгрывает бессознательное состояние. Похоже, при падении он сильно ударился головой, а это могло рисковать каким угодно исходом. Но секунду спустя в мои пальцы ткнулся слабый, едва заметный удар пульса, затем еще один, и я перевел дух – Стальной был жив. Но, судя по его виду, этот вопрос еще не был решен до конца. Водитель машины, умудрившийся даже не пострадать в столкновении, тем временем уже выбрался из машины, остановившись рядом, и принялся что-то лепетать несвязным объяснением. Но я лишь сделал повелительный жест рукой, на которой еще остались следы крови, приказывая ему заткнутся. Объяснения могли и подождать, а вот медицинская помощь Эду нужна была незамедлительно. До его дома еще три квартала, госпиталь еще дальше, да он к тому же переполнен другими ранеными, и времени везти его куда-то и ждать нет. Я не обдумывал своих действий и их последствий, для меня был важен только один факт – и я просто подозвал бедолагу-водителя, чтобы тот помог мне донести Эдварда до моего дома.
Не церемонясь с калиткой и не имея возможности открывать ее ключами, я просто саданул ногой по слабой щеколде так, что она сломалась и дверь распахнулась с железным грохотом. Дверь в доме осталась открытой, еще минута – и мы уже в зале, осторожно размещая Эда на диване. Водитель, оставшись без занятия, жался к стенке, напуганный настолько, что по бледности сравнялся бы с Эдом – разумеется, он увидел цепи Государственных Алхимиков у меня и у него, и уже прекрасно понял, в какую гадость умудрился вляпаться – или его вляпали неполадки в машине. Впрочем, никакого внимания с моей стороны, кроме как отпускающего взмаха рукой, он не получил – я полностью посвятил себя осмотру Эда. Мне было все равно, куда денется водитель, главное, чтобы он куда-то делся, и оставил нас одних. Все равно, не до бумажных разбирательств армии во время войны…
Надо сказать, мои знания в медицине оставляли желать лучшего, но все же основные азы и даже чуть больше были мне подвластны. Уложив Эда поудобнее, я быстрыми движениями «профессионала» осмотрел его на предмет переломов – слава богу, все было вроде как цело. Только на левом протезе, которым он так удачно встретил машину, осталась большая вмятина – будь нога нормальной, ее бы могло буквально раздавить. Я даже не поверил сначала рукам своим – быть сбитым машиной, и вот так не почти не пострадать – нога не в счет как неживая? Воистину, кличка Стальной ему подходит. Наверное, окажись на его месте я, остались бы только рожки да ножки – а он почти в порядке, разве что на голове сильнейшая ссадина, да нога помята. Похоже, у моего страха просто глаза слишком велики – я ведь действительно испугался в ту минуту, что могу потерять его. Могу потерять самое дорогое, что сейчас существует для меня в жизни. Я испугался за него больше, чем когда-либо боялся за себя или кого-то иного. И пусть он даже не подозревает о том, какой ценностью является для меня, я все равно буду ценить его. И дорожить этими взглядами, которыми у меня есть счастливая возможность провожать его каждый день. Теперь мне казалось, что я никогда и не мечтал о чем-то большем, а ведь теперь он лежит здесь, в моем доме, беззащитный и уязвимый, и мог ли я когда-нибудь представить себе это? Только в самых смелых и отчаянных мечтах. Как оказывается, они иногда сбываются. Иногда.
И я совсем не боюсь того момента, когда он очнется и осознает, где, собственно, находится. Мы ведь совершенно одни теперь, и мне незачем держаться общепринятого стиля поведения. Незачем больше быть равнодушным – потому что мне разом надоела эта игра. Наверное, я даже очень жду момента, когда он откроет свои ясные, золотые глаза и посмотрит на меня. Я хочу узнать, что будет дальше, не могу я больше жить в неведении и муке, и пусть будет, что будет. Бывает, что наступает такой момент, и все прежние страхи оказываются позади, уступая место решимости и желанию изменить все. В моем случае, катализатором перехода послужил именно страх тому, что он может погибнуть. В конце концов, идет война, и мы песчинки в ее жерле, и завтрашний день неясен, и может быть, завтра уже конец – почему же пытаться скрыть то, то очевидно, почему нужно страдать, когда есть шанс прожить полную жизнь – нужно только переступить порог, и попробовать. Попытаться схватить счастье голыми руками. И я попытаюсь – ты только очнись сначала, счастье мое.
Сходив на кухню, я принес воды в тарелке и чистую тряпочку, чтобы промыть его рану. Поставив все это на табуретку, сам осторожно присел на край дивана, отжимая ткань, и протирая его лицо, стирая кровь и очищая уже подсохшую ссадину от крови и грязи. Мраморность черт понемногу терялась, кровь снова приливала к коже, и если не обращать внимания на темное пятно на волосах, которое водой так просто не смыть, начинало казаться, что Эд просто задремал, и сейчас проснется. Я сидел рядом, ожидая этого момента, сложив руки на коленях, и неотрывно глядя в его лицо. Ресницы у него были очень светлые, золотисто-бежевые, но такие густые, что не заметить их было невозможно даже на бледной коже. Немного резковатые, но в целом плавно подчеркивающие друг друга черты практически совершенного лица, какого-то очень правильного генетически – никакой асимметрии, изъянов в нем нет, как будто мать-природа лично приложила свою творческую, умелую руку, наделив Эда такой сногсшибательной красотой, что, как казалось, не должна быть свойственна мальчишке с таким вредным характером. Не просто блондинистые, светлые волосы, что считаются почему-то идеалом, но волосы цвета золота, цвета солнечного сияния – уже больше, чем идеал, больше, чем обычная лирическая красота. И глаза у него такие же, яркие, солнечные, не карие, как должно было бы быть, а золотисто-карие, в тон волосам. Не голубая банальность – но именно два блестящих на солнце кусочка золота.