В старом, мертвом, заржавелом городе,
где слезинки ожерельем на вороте,
и у каждого глаза, как хрустальные,
а деревья (даже те!) усталые -
в доме n, в окне под самою крышей
(так и падать верней, и к небу ближе ей),
не ребенок, но тогда и не взрослая,
провожала поезда девчонка босая.
Стук колес и сердца стук ее закручены
в две тугие нити кос. Когда за тучами
пролетали клином журавли, курлыкая,
она плакала. И тихо тикали
на стене квартиры старые ходики,
разрезая мир на странные ломтики.
Те, что, если умножать с расстоянием,
как итог не избежать расставания.

Пойте, дети часовой арифметики!
Ваши лета - номера на билетиках.
Ваши медленные ночи морозные
обесточили гудки паровозные.

Она пела. От ее дыхания
груды пепла на понурых зданиях,
груди туч, туман сочащих над рекой,
расцветали семизвучной радугой.
Она пела о себе оставленной,
о судьбе-реке с водой отравленной,
о далеких городах-разбойниках
и ушедших навсегда любовниках.
Как спускала тормоза, но больно ранили.
Как встречала вся в слезах утра ранние.
Как мешали вермуты с барбитурою.
Как плясали, эх, шуты с Барби-дурою.

Знайте, дети городов недоношенных -
поезда, вновь увозящие прошлое,
дребезжащими плацкартами тесными
ваше завтра везут неизвестное.

Она знала. И руками дрожащими,
у вокзала(чтобы камень лежачий не
обернулся вдруг на шею повешенным),
разорвала круг алеющим вечером.
Где, меняя рельсы древними формами,
Путь терзает рейсы скверными штормами,
увлеченная игрой в отражения,
обрела она второе рождение.
Из чужого детства, незаплаканного,
вырезала яркие заплатки. Нева
вместо нитки ей была, для крепости.
А игла - шпиль Петропавловской крепости.
Обвенчалась там с весною новою.
Распрощалась с косою терновою.
Развевается цветастое платье.
Им-то с памятью она и расплатится.

Верьте, пленники земли одиночества.
Верьте денно. И все будет, как хочется.