Я никак не могу упорядочить мысли. Бесит меня сейчас вообще очень многое. Вот, например, тот мир, где я оказался волей полубезумного отшельника. Маг, как же. Просто выживший из ума старик. Отшельник, эуктор, который почему-то предпочел жить в Этхарде, а не в собственном мире.

Этот новый мир бесит меня настолько, что я даже не пытаюсь запомнить его название. Я плохо запоминаю местные имена. У них тут какая-то кретинская система − все, кто родился в течение одной дюжины лет, получают имена на одну букву. Тут запрещено все − все, что, по моему пониманию, требуется человеку для счастья и спокойствия. Серьезно, все, от наркотиков и виски до шоколадных конфет. Я не встречал тут кошек, но мне кажется, будь они тут, им бы запретили валериану. Как «вещество, разжижающее разум». Они тут помешаны на ясности этого самого разума, как и на здоровье. Встречал я таких маньяков и в своем мире − твердо уверенных в том, что даже дым от сигареты, что выкурил сосед двумя этажами ниже, развивает рак легких. Тут вот таким фанатам идеи «помру идеально здоровеньким» зачем-то дали власть… А еще в этом мире мы, странники − это вредители, которых надо уничтожать. Вроде саранчи или чумных крыс. А еще… Нет, лучше остановиться. Чтобы описать весь маразм, который тут происходит, не хватит и десяти дневников. Меня не волнует что, как, почему, зачем они собственноручно закрыли себя в эту тесную клетку, напридумывали столько откровенно бредовых законов. Если много думать об этом, можно поехать крышей. Я все максимально упрощаю.

Я в аду. Меня сюда отправил сюда тот чокнутый эуктор, вернее, я сам отправился… Он собирался отправить меня как подобает, подготовив, но я был не в себе и отправился раньше. Безумная вообще была ночка: нашествие трихосомусов, раненый Трэйнан, весь двор короля Эйхольма который вдруг назначил меня главным героем битвы и отчествовавший меня так, что я шатался от выпитого алкоголя. А потом я примчался к нему, к этому старику, наскоро попрощавшись с королевой, оставив моего Трэя… Мне не дает покоя мысль о том, что я так поступил, но я верю: он поймет. Я знаю: моим друзьям я сейчас нужнее. И я знаю, что Трэй уже через пару дней сможет снова состязаться с королем Эйхольмом в литрболе. И даже выиграть. Опять самоутешение и самооправдание, конечно… Почему, скажите мне, человек, даже странник, не может разделиться, не может быть в двух местах одновременно?

В одном мире − тот, с которым мы знакомы меньше месяца. Который просто-напросто появился в моей жизни, возник внезапно на кухне у Налии, и… Такой весь из себя солдат-дуболом, рубаха-парень, фантастический пофигист, но это только на первый взгляд. Трэй умен, Трэй знает многое − не из книжек, из жизни, он понимает эту самую жизнь как никто, отделяет важное от неважного. И эта его страсть к максимальному упрощению всего подряд… Это так странно, так непривычно, но это работает. Это то, чего мне всегда так не хватало. В жизни, на этом запутанном длинном пути, иногда так полезно остановиться и попросту принять все таким, какое оно есть, не усложняя.

В первую неделю нашего знакомства, когда мы чуть протрезвели − о чудо! − и валялись на кровати, я все-таки попытался вытянуть его на серьезный разговор. Все-таки не укладывалось у меня в голове, как я могу его привлекать, когда он знает, что я − парень. Поздновато было уже для такого разговора, но я же параноик… Слова подбирались с трудом и с еще большим трудом складывались в предложения. И мне было так неловко почему-то. А Трэй зевнул.

− Да, я всегда любил девушек. И даже представлял некий идеальный образ… Та, которую надо найти, все такое. А потом планы поменялись, бывает, чего там… − он сгреб меня в охапку и заснул.

Мне казалось, что парни, которые внезапно обнаружили в себе интерес к другим парням, ужасно переживают, уходят в себя, занимаются самокопанием… Да даже я сам, когда понял, что «играю за обе команды», долго пребывал в шоке. А Трэй говорит: «ну чего там, бывает».

Мне так хочется быть рядом с ним, когда он очнется. Наверняка скажет что-нибудь вроде: «вот это была заварушка что надо», а когда я, не выдержав, закричу: «да ты же чуть не умер!» и продолжу выносить мозг, о, это я умею, я начну перечислять ему все ужасы, что могут произойти с любителями погеройствовать, я расскажу, НАСКОЛЬКО мне было страшно и хреново, и получу в ответ безмятежное:
«ну живой же. Ну, подвернулся неудачно сому, чего там, бывает…»

А в другом мире − мои… Нет, я не знаю, какое слово тут можно использовать. Нет, это вовсе не пьяный пошлый бред, что ошибочно принимают за самые светлые чувства, да, я закачался по самое не могу и, о, как я люблю вас, ребята! Нет, между нами было что-то больше, значительнее, существеннее. Мы были нужны друг другу, как нужен воздух. Не меньше. И мне хочется верить, что я был им нужен так же, как они мне, я изо всех сил старался. Хотя и знал, что они прекрасно справляются и без моей опеки, что они даже будто уступают мне, позволяя играть роль этакого просвещенного родителя, − ну, я же был самым старшим − хотя сами понимали, что в чем-то они гораздо опытней и мудрее меня.

Мы познакомились в тот день, когда я впервые приехал в их город. Сбежал из столицы, как до этого сбежал из родного дома. В фильмах такие вечно-от-чего-то-сбегающие сидят на потрепанном временем сиденье автобуса или поезда, откинувшись назад, мечтательно и с надеждой смотрят в окно, а на щеке блестит одинокая слезинка. Я в оба раза сбегал, выпив столько, что мне было удобно сидеть разве что в так называемой позе «кракозябы»: раскинув руки и ноги куда попало, прижимая локтем к боку бутылку и показывая в окно средний палец. Будто мне лет пятнадцать. Но я действительно так ненавидел эти места, откуда я сбегал, чистой и неразбавленной ненавистью, такой, какой ненавидят только подростки, которых воротит от самой мысли о том, чтобы «понять и простить». Никакой одинокой слезинки на щеке у меня не было. Я был ужасно злой и усталый. И пьяный, трезвым бы я ни за что не решился сбежать. Особенно в первый раз.

Дождь, поливающий вирровские усадьбы, размывающий аккуратные дорожки, провожающий меня в путь. Распахнутая тяжелая дубовая дверь. Ливень так барабанит по крыльцу, что заглушает все, что говорит мне мать на прощание. Это неважно: я читаю по губам. И ничего нового она все равно не сказала. Дверь захлопывается за мной, следом я слышу, как торопливые руки захлопывают и ставни. На первом этаже, на втором. Будто я − нечистая сила, что ночью возьмет да залетит в окно. Хотя тут они в чем-то правы… Я не оборачиваюсь, но все равно вижу тонкие нервные руки, что возятся с засовами, с трудом опускают тяжелые створки. Ставни в Виррах захлопывают, когда кто-то умирает. Думаю, для них лучше было бы, если бы так и случилось, но нет, я, вполне себе живой, покидаю отчий дом. И специально изо всех сил хлопаю калиткой. От злости, которая все еще искала выход, а отчасти − из-за склонности к нелепой театральности, которой отличалась вся наша семейка, и которую, к моей досаде, я тоже унаследовал.

То было бегство не к свободе, не к себе настоящему. Тогда еще нет. Просто бегство.
А еще через пару лет − снова, как будто фильм включили на перемотку. То же небо, плачущее дождем, уже над другим городом, и я снова иду, почти бегу к вокзалу. В этот раз искренне надеясь, что не попадусь никому на глаза. В Виррах мне хотелось, чтобы все, абсолютно все видели, что я сваливаю. Да-да, тот самый мальчик из уважаемой семьи, что ведет род от Эстервийа такого-то, одетый как плебей, с плебейской сигаретой в зубах, размахивая плебейской бутылкой с плебейским напитком, сваливает в оплот плебеев. А в тот момент я действительно опасался, что сейчас кто-нибудь остановит, схватит за руку, и угрозами − которые на самом-то деле ничего для меня не значили, или уговорами − неубедительными, но почему-то действующими − неужели я такой ведомый?

В столице меня любили. Именно за то, за что не любили в Виррах − за мою внешность. Здесь она всем пришлась по нраву, и поначалу это мне вскружило голову. Но на то, что скрывалось за ней, и там, и там всем было плевать. В столице я делал все, что не позволял себе делать в Виррах.
«Смотрите, мама и папа, да, это я проснулся в каком-то шалмане, посреди голых тел, и да, я понятия не имею, с кем из них я переспал, смотрите, я сегодня выгляжу как шлюха, прожженная, с синяками под глазами, с размазавшимися тенями, смотрите, сегодня мне предложили сняться в том видео…»

Однажды до меня дошло, что я постоянно повторяю это «смотрите». Я на самом деле не был ангелом, никогда, не суждено мне было стать тем самым наследником древнего рода, мальчиком из хорошей семьи.

«Твое место среди таких же извращенцев…» Ну вот, я взял и уехал к тем самым извращенцам, а почему-то все равно постоянно мыслями возвращался в Вирры.
«Смотрите, это я, ваш сын, качусь на дно, стремительно и вдохновенно, я очень надеюсь, что когда я скачусь окончательно, об этом узнают в наших краях. Пусть честь моей семьи будет замарана так, что и не отстирать, пусть я стану еще одним позорным пятном на их безупречной репутации».
Я хотел не просто пасть, я хотел лететь долго, попутно ударяясь о скалы. Чтобы только в Виррах услышали, как я падаю.
Какого черта. Ведь я убегал, чтобы, вроде как, жить свободно.
И тогда я сбежал еще раз.

Я попытался было обставить все благоразумно. Даже работу нашел заранее. Но проклятая фамильная нервозность, проклятая мнительность… Я опять ехал в поезде пьяный, расхристанный и похожий на бродягу. В этот раз меня трясло еще сильнее − ведь теперь я даже не знал, куда я бегу. И чего ищу.

Кажется, я решил распрощаться с мыслью о каком-то там счастье. Просто начать существование на новом месте. Закрыться от всех, от всего мира. И даже мысленно никогда не возвращаться в Вирры.

Все свое детство и юность я провел, желая угодить своей семье. Пытаясь хоть как-то вписаться в вирровский жизненный уклад. Тщетно стараясь натянуть на себя другую личность. А потом я два года жил как бы назло своим родителям. И то, и другое меня очень сильно достало. Значит, надо было искать другой путь. Я не придумал ничего лучше, чем снова переехать.

Как сейчас помню − пробуждение на новом месте, беглый взгляд в зеркало, о, боже мой! Моя любезная семейка была бы в ужасе, но, кажется, я решил больше не оглядываться на них. И вообще на людей. Ледяной душ, кофе, чистая одежда из глубины чемодана. Я опять похож на гребаного ангелочка, которым я вовсе не являюсь, но эта маска где-то даже удобна. Она располагает к себе. Я не собираюсь сближаться с людьми, но для далеких, деловых, скажем, контактов − самое то.

Нужные мне телефоны я выписываю долго и тщательно, выводя цифры в блокноте каллиграфическим почерком. Обычно пишу я быстро, и буквы в моих записях напоминают кардиограмму, сделанную пьяным в салат врачом на неисправном приборе. Но тут зачем-то старался, выводил каждую цифру, каждое имя. Даже такая малость почему-то сильно утомила меня, и я вышел на улицу.

Майское солнце, греющее уже вполне по-летнему, на улицах толпы: восторженно визжащие школьники, студенты… Какой-то праздник? Все будто бы знакомы друг с другом, у нас в Виррах такого не было. У нас в школу-то редко ходили, только сдавали экзамены четыре раза в год. Учителя приходили к нам на дом, их специально приглашали. Мое общение со сверстниками старались свести к минимуму, и против этого я вовсе не возражал. Моя внешность бесила их, просто приводила в ярость. Но тут, похоже, все было по-другому. Я с интересом наблюдал, как эти шумные яркие дети веселятся, радуются, завидев друг друга, делятся выпивкой. Смотрел отстраненно, пока не нахлынул очередной приступ меланхолии и жалости к себе: «а для меня все это уже не доступно», «наверное, я и тут не задержусь».

У меня такое регулярно. Это семейное. Расстроит, разозлит что-нибудь, и пошло-поехало по нарастающей. Сразу вспоминается мать. Только что убивалась по поводу моих волос, − опять они слишком быстро отросли − и вот уже причитает, что такими темпами я вырасту одним «из этих самых». И на наркотики подсяду. И она не выдержит такого позора. Пальцы к вискам, а потом хватается за ножницы… А потом − картинно умирать, так, чтобы весь дом слышал. Как же меня это доводило, а ведь сам стал таким же, вот, полюбовался на нетрезвых школьников, и все, ах утраченные мгновения!.. Вирры следовало вытравить из своей головы раз и навсегда. Я натянул на лицо равнодушную улыбку. Пробежался глазами по списку телефонов. Надо вернуться домой и заняться делом. Вот, уже кто-то на меня пялится, отлично…

Я не знаю, почему заговорил с тем парнем. Как-то умилил, что ли его растерянный-потерянный вид. Позабавила его молодость, − ему было, наверное, лет тринадцать − сбивчивая речь, застенчивость. Все это вызывало какие-то братские чувства, а у меня раньше такого не случалось.

Гадает, девица ли я. Это очень заметно. Но спрашивать стесняется. Забавно. В Виррах все знали, кто я, в столице взгляд у обывателей был более наметанным. В глазах − немая мольба. «Кто-нибудь, помогите». Я знаю, каково это − когда тебе очень нужна помощь, и ты боишься попросить о ней, лишь молча бредешь в неизвестном направлении, хотя хочется заорать во весь голос. Что такое? Подруги или сестры, неважно, в полиции… Пьянство в неположенном месте. Ситуация настолько знакомая и привычная для меня, что я с трудом сдержал смех. За те два года я порой попадался и не на таком… А для него − звали парнишку как-то длинно и экзотично, сочувствую, чувак, сам вот мучаюсь всю жизнь − это была Проблема с большой буквы. Крушение миров.

В столице я натренировался уламывать полицейских и охранников. Даже тех, которые совсем-совсем деревянные игрушки. Вот когда моя физиономия была как нельзя кстати. Делаешь лицо круглой идиотки, но притом идиотки уверенной, и вперед. Правила игры были настолько знакомы, и все было так элементарно, что у меня подскочило настроение. И приятно было для разнообразия кому-то помочь, а не сидеть, вздыхая от жалости к себе. Я помню, как, окончательно войдя в роль, вошел в камеру, отодвинув с дороги оторопевшего копа, притянул к себе обеих девушек, не успев даже толком их рассмотреть. А потом, когда мы покинули «гнездовье закона и порядка» и встали во дворе, рассматривая друг друга, одновременно смущенно и с любопытством, с трудом подавляя желание рассмеяться, по-моему, я тогда не выдержал первым, и мы все хохотали непонятно над чем, как-то незаметно они все вошли в мою жизнь.

Нали. Уникальный человек, который может даже в самых лютых ситуациях сохранять чувство юмора. Я имею в виду не способность строчить шутками со скоростью пулемета, а скорее умение даже в неприятностях находить что-то смешное или занятное. Например, в отделении полиции − как сейчас вижу, на лице довольно умело изображенное недовольство, чтобы поддержать подругу, которая как раз не умеет ржать над неприятностями, а глаза − невероятные глаза, огромные и какие-то гипнотизирующие − откровенно смеются, уголок рта то и дело кривится вверх. А иногда она так серьезна и собрана − когда склоняется над своим альбомом, или когда уходит в свои мысли, не доступные никому. «Я та самая странная тихая девочка, что сидит на задней парте и точит черные карандаши» − говорит она и улыбается. Возможно, это когда-то и была странная девочка, но сейчас вся эта «странность» превратилась в привлекательную загадочность.

Ким. Вот говорят, что рыжие − натуры пламенные, это уже такой устоявшийся стереотип… Но в случае с нашей Кимми все, что говорят об огненноволосых, надо умножить как минимум на десять. Все-то у нее по жизни с шумом и с помпой, она врывается в твою жизнь, оглушая, ослепляя, сбивая с ног, вот она я, явилась осчастливить тебя своей персоной! Причем этот рыжий ураган такой славный, что ты охотно позволяешь ему закружить-завертеть тебя, и нисколько не напрягает даже ее резво скачущее настроение «Я немножко истеричка», − призналась она мне в нашу первую встречу. «О да, совсем немножко!» − хором воскликнули Нали и Братишка.

Братишка. Самое спокойное создание на свете, − разве что в нашу первую встречу я бы о нем такого не сказал − чудесное, доброе и очаровательно застенчивое. Скажет максимум пару фраз за вечер, но от одного его присутствия как-то уютнее и светлее. Мы все постоянно пытались учить, наставлять его, ну как же, мы все уже типа взрослые, бывалые, тертые калачи, познавшие жизнь. Он слушал, не возражая, и тихо делал все по-своему. В глубине души мы знали, что в некоторых аспектах он куда старше и мудрее нас, этот четырнадцатилетний или уже пятнадцатилетний мальчик. Где-то, конечно, ужасно наивен и невинен, но ведь так и должно быть, в его-то возрасте.

И Кэй. Я сейчас меньше всего волнуюсь за него, но не могу не упомянуть и его, нашего проводника. Ведь именно он открыл мне, кто я такой, кто мы все такие. И чем объясняются те непонятные события в моей жизни… О которых я до сих пор ни с кем не разговаривал. Из-за которых был уверен, что я − шизофреник, притом опасный для окружающих, из-за которых я так долго терпел все издевательства, добровольно залезал в клетку.

«А теперь шутки в сторону», − сказал тогда Кэйанг. − «Нашему новому приятелю придется пройти обряд инициации, правила есть правила!»

Инициация странника, говоря простым языком − это его первое путешествие, первый проход сквозь грань между мирами. Он взял меня за руку, и внезапно снова наступила та ночь, ночь, которую я так старался изгнать из своей памяти. Мне как-то удалось внушить себе, что это был банальный ночной кошмар, просто очень реалистичный и убедительный.

Густой и непроходимый лес, колючие ветки царапают лицо, ты слепо шаришь руками в темноте, пытаешься защитить глаза, руки то и дело натыкаются на что-то липкое… Ты понятия не имеешь, как очутился тут, и не хочешь знать, в голове лишь одно − бежать, спасаться! И неожиданно ноги находят тропинку. Деревья и кусты плотно окружают ее − приходится бежать, пригибаясь. И отовсюду доносится непонятное жужжание, тошнотворное, словно мухи слетаются на тушу издохшей коровы, меня тошнит от одного этого звука, хочется зажать уши руками, но не могу − надо защищать глаза. Пахнет влажностью и гнилью. Я бросаюсь к забрезжившему вдруг вдалеке источнику света и тут же жалею об этом. Жужжание усиливается.
Мертвое животное − может, это и была корова, или лошадь, я не разглядел. А на нем − целая туча ужасных жуков, огромных, каждый − размером с мой рюкзак. Омерзительное пиршество. Задняя часть туловища у присосавшегося жука покачивается в такт жужжанию, хоботки впились в тушу, и сосут, сосут… Я стою, оцепенев, а затем бросаюсь прочь, и мне кажется, что насекомые тут же оживляются, почуяв новую жертву, мне кажется, они уже окружили меня плотным роем, хотят выпить меня досуха… Я бегу, и сердце колотится где-то на уровне горла, и, как в любом кошмаре, ноги точно свинцовые, колени тянут к земле. Я падаю, с огромным трудом поднимаюсь и бегу дальше − кажется, не быстрее чем черепаха… Что-то кричу… И вдруг все заканчивается. Я − в роще неподалеку от нашей усадьбы. Стоит глубокая ночь.

Я вспоминаю, как все начиналось. Я не хотел идти домой после того случая в школе… Как я уже говорил, посещать данное заведение мне приходилось нечасто, но все равно каждый раз я умудрялся влипнуть в какую-нибудь историю. Домой мне, если честно, никогда не хотелось, но в тот вечер особенно, у меня тогда развилась некая паранойя в отношении моей семьи, в частности отца. Мне казалось, что он только и ждет повода, чтобы избить меня до полусмерти. Нет, конечно, он бы такого не сделал − какой бы тогда был скандал, какое пятно на репутации древнего семейства, потеря лица! Я думаю, только это его и удерживало, но каждый мой проступок вызывал у него такую ярость, что я боялся, что он вот-вот перейдет эту границу. И мне казалось, что он знает, что на самом деле случилось с той учительницей, которая учила меня играть на пианино, с этой отвратительной старухой… С этой злобной тварью, при воспоминании о которой до сих пор начинает гореть рука, как от удара линейкой… Я бродил по лесу, по обычному Вирровскому лесу, пока не стемнело, потом я заблудился, запаниковал, и что-то произошло. Я попал в лес из кошмара.

Меня бьет дрожь, и хотя вокруг уже все знакомое и нет этих жуков, я все равно не чувствую себя в безопасности. Мне хочется броситься к кому-нибудь на шею, уткнуться в чей-нибудь свитер, но нельзя, да и не к кому, завопить или заплакать тоже нельзя, никто в спящем доме не должен услышать, как я вернулся, конечно, мне с утра в любом случае попадет, но все равно.
Чуть было не наворачиваюсь, когда залезаю в окно своей комнаты. Запереть окно… Свет луны скорее еще больше пугает, чем успокаивает, а нормальный свет включать нельзя. Я боюсь обитателей этого дома не меньше, чем существ из моего кошмара… Зашториваю окна, в непроходимой темноте стягиваю одеяло с кровати, сажусь на полу у батареи и сижу так до утра, сам себя убеждая, что это был сон, просто дурной сон, просто дурной сон, Эсси, и даже не думай кому-нибудь об этом рассказать − упекут в психушку или запрут в доме, тебя и так считают ненормальным, разве нужно подкидывать им новые поводы? Утро наступит скоро, скоро наступит утро, Эсси…

− Кэй, что ты с ним сделал?!
− Он инициировался самостоятельно… Я должен был понять, черт! Самоинициация почти всегда проходит вот так… Слушай, взгляни на меня, уходи оттуда, слышишь? Смотри на меня! − Кэй хватает меня за подбородок, и я немного прихожу в себя. Меня колотит, точно эпилептика. И это в первый день в новом городе, в первый день знакомства с новой компанией… Прекрасно, Эсси, вот все у тебя так…
− Сколько лет тебе было тогда? − спрашивает Кэй. − На вот, выпей и возвращайся оттуда, слышишь? Я не знал, что ты уже из перешедших… Тогда я бы не стал…
−Двен-над-цать, − у меня зуб на зуб не попадает, я чуть было не откусил кусок стакана.
Кимми неожиданно набрасывается на Кэя:
− Ты должен был знать! Какого хрена ты ничего не знаешь, если ты проводник?
− Да ты хоть понимаешь, о чем идет речь?
− Да вообще без понятия, но ты-то должен был знать! Смотри, что с человеком творится!
Мне опять хочется куда-нибудь сбежать. Не хочу причинять беспокойства, не хочу, чтоб из-за меня ругались.
− Братишка, − неожиданно произносит Налия, которая все это время просидела молча, не отрывая от меня обеспокоенного взгляда. У нее такое лицо, будто она тоже видела все, что видел я.
− А не прогуляться ли вам с Ким в магазин? Утром есть нечего. И Кэя с собой захватите, вот на улице и выясните, почему он ни хрена не знает…
По повисшему молчанию я понимаю, что командира эта девушка «включает» крайне редко, зато каждый раз действенно.
Хочу тоже подняться и уйти, − уже и так продемонстрировал ни в чем не виноватым людям свою припадочность − но ее глаза словно гипнотизируют, при этом как-то мягко, обволакивающе.
− А ты сегодня ночуешь у нас, − продолжает она и улыбается, точно и не было этого дурдома, как будто все в полном порядке.
− Честно говоря, боюсь, ты попал, мы теперь тебя вообще никуда не отпустим.
В магазин, правда, никто так и не пошел.
Руки Кимми снова обвили мою шею. Я сидел, постепенно приходя в себя. Братишка осторожно забрал мой стакан, потом я как-то очутился в комнате, на разложенном диване, где было разбросанно множество подушек, на таком уютном старом продавленном диване, было сразу видно, что на нем многие годы сидели, лежали, прыгали, и несколько пар рук укрывали меня одеялами и пледами − чем больше, тем лучше, и голоса наперебой предлагали то один, то другой напиток, «который поможет заснуть, и чтобы наутро все было зашибись».

− Завтра ты пойдешь с нами. Не бойся. В компании с проводником ты не попадешь в плохое место, − сказал Кэйанг. − А теперь мне пора. Вот, смотри, еще немного чудес на сегодня, и совсем не пугающих!
Он растворился в воздухе, потом появился в другом конце комнаты, у стола, сгреб с него бутылку и растворился уже окончательно. Вслед ему раздалось дружное возмущенное «э-э-э», и тут-то меня наконец отпустило, я засмеялся, и мне впервые в жизни было так хорошо и уютно, под тремя одеялами, окруженному ворохом подушек, в комнате с медузами, нарисованными на стенах. Я наконец узнал, кто я такой, и даже уже встретил себе подобных. Захотелось разрыдаться, но, к счастью вместо этого я просто отключился. Очнулся, когда начало светать, и не было никакого удивления, что бывает, когда ночуешь на новом месте, не захотелось вскочить и начать собираться. Я был дома.

Нали лежала рядом со мной, но поверх одеяла. Она не спала, смотрела на утренние тени, блуждающие по комнате. Удивительные янтарные глаза, за ними прятались сотни диковинных миров, где медузы парили в воздухе, словно птицы. Я слегка выпутался из своего кокона и лег головой ей на грудь − прикосновение слишком интимное для тех, кого узнал меньше, чем сутки назад, не всегда позволительное даже любовникам, но с ней это было можно, с ней это было естественно и нормально, как и со всеми, кто присутствовал сейчас в этой квартире.
− Спасибо, что спас нас сегодня, − сказала она уже в десятый, кажется, раз. Я каким-то образом понял, что она действительно тоже видела ту ночь из моего кошмара. Странниковская телепатия. Позднее я понял, что она есть у всех нас, но у Налии она была просто поразительной, в особенности, когда дело касалось других. Она знала и то, что я совсем не хочу говорить об этом, и о том, что я не приемлю жалость к себе, да, я, спутанный комок нервов, одной ногой в психушке, но все же я не выношу, когда меня жалеют, даже если я в таком состоянии. Просто разговоры обо всем и ни о чем, отвлекающие, уносящие прочь от моего прошлого. Просто присутствие рядом такого хорошего теплого существа, странного, смешного, удолбанного, прямо как ты.

Кто еще кого спас, это хороший вопрос.

Но завтра утром я собираюсь спасти вас. И я жду прихода этого утра, но оно все не наступает. Пытаюсь хоть что-то вспомнить из слов того эуктора. Все произошло как-то слишком быстро. Бешеная скачка в ночи, дом-развалюха, − типичное логово злобного мага, к которому деревенские девицы приходят за приворотными зельями в обмен на кровь девственницы, что я несу... − но этот противный старикашка заставил меня вспомнить еще один эпизод из моей жизни, и именно тот, про который мне хотелось забыть навсегда.

Я сделал много шагов вперед, и все благодаря моим друзьям. Я перестал относиться к своей внешности как к кресту или проклятию. И то, что мои предки каких-то там знатных кровей − это может быть не только тупо, но и смешно, да здравствуют шутки про надменных графов, семейные древа и надушенные платки!
Нет, конечно, меня временами ломает, но не так, как раньше.
Но есть кое-что, что не исправишь, не загладишь, не забудешь.
Я − убийца.
И неважно, что та, кого я прикончил, была злющей старой ведьмой, неважно, что ее одышка и так бы скоро убила ее, неважно, что она сама довела меня до этого, неважно даже то, что она была не в себе, что, возможно, мне на самом деле угрожала смертельная опасность, неважно, что до этого она приложила столько сил, чтобы превратить меня в полностью забитое и искалеченное создание − куда больше даже, чем мои родители. Они, по крайней мере, не поднимали на меня руку.

Я не буду сейчас рассказывать эту историю, и, наверное, не буду этого делать никогда. Даже наедине с собой… Я всегда боюсь выболтать что-нибудь во сне или в пьяном бреду. Разве что Трэю, но он ведь человек другой эпохи, другого уклада, хоть и странник, и, кажется, его ничуть не испугает, какое я на самом деле… чудовище. Но остальным… Нет, ни за что. И уж тем более я не хотел ничего рассказывать этому чокнутому отшельнику, но он проник в мое сознание и наверняка успел увидеть.

Кэй, верно, тоже что-то знает.
«Стихия странников − океан», − сказал он мне однажды. − «У тебя эмоции словно тот же океан в шторм, и чем дольше ты будешь их удерживать, чем дольше будешь строить из себя такую благонравную леди, нет, не спорь, даже то, что ты общаешься с разными сомнительными личностями вроде этой троицы, даже то как ты порой выражаешься − все это не поможет. Главное − не удерживай свою сущность, не прячь ее ни за маской благовоспитанности, ни за раздолбайской ухмылкой, иначе сорвешься, и последствия будут страшными. Так ведь уже было однажды, не правда ли?»
Зеленые глаза смотрели насквозь, и я молчал, надеясь, что можно будет не отвечать. К счастью, он не настаивал, и мы больше никогда не возвращались к этому разговору.

Но эуктору было мало. И я сорвался. Нет, я не убил его, как требовала тогда тот, другой я, который так долго спал, который, я надеялся, никогда не вернется, тот, иной Эсси. В самый последний момент я вспомнил свой первый вечер в компании моей настоящей семьи, комнату с незримым, но осязаемым волшебством, заставленную пустыми бутылками, три самых дорогих мне лица… И нет, в этот раз я никого не прикончил, я просто оказался здесь. Там, где, я точно знаю, сейчас находятся Нали и Ким. Они в ужасной беде. Это единственное, что важно. Как и то, что сегодня утром я увижу их. И сделаю все, чтобы мы вместе убрались из этого ада.

Простите меня, обитатели этого мира, мне, честно, жаль вас, и я прекрасно знаю, что такое путаница в уме, когда всю жизнь тебе вбивали в голову одно, а ты думал, чувствовал совсем другое. Я надеюсь, что я хоть в чем-то смог помочь вам, я надеюсь, что однажды вы построите совершенно другую реальность. Я благодарен вам за помощь, я отдаю себе отчет в том, что мне невероятно повезло: объявись я еще где-нибудь вот такой, в плаще короля Эйхольма, с перекошенной физиономией, с этим неподъемным мечом, все могло закончиться гораздо хуже… Ваше так называемое сопротивление построено сплошь криво и косо, и, по-моему, ваш главный − наркоман. Вот уж не знаю, как так получилось в этом вашем оплоте трезвости, но я знаю, что значит это постоянное выпадание из реальности, стекленеющий взгляд и дрожь в руках. Я бы присмотрелся к нему получше, но это не мое дело. Простите меня, но я вовсе не герой и никогда им не был, я использовал вас, чтобы спасти тех, кто мне дорог, и завтра я надеюсь вернуться вместе с ними домой и забыть все, как страшный сон.
Не завтра − утром. Утром, которое все никак не наступит.
Утро, которое так медлит и заставляет меня страдать еще и от моего эгоизма. У меня достаточно времени, чтобы в подробностях рассмотреть, насколько подло я поступаю.

Может, я успею что-нибудь сказать вам на прощание. Объединитесь вы уже с тем регионом, с которым враждуете. Прекратите этот ад, снесите ваш Центр, а потом воюйте себе на здоровье. И ваш главный − точно наркоман, я бы не доверял ему, и не только поэтому.

Мне правда жаль, что придется вас кинуть, но для меня на первом месте мои друзья и их безопасность. И утром я сделаю все, чтобы ее обеспечить.
Светлеет ли небо? Или мне показалось?