Три сборника. На улице пахнет свежей весной, едва раскрывшей глаза и протянувшей тонкие, не успевшие налиться соками ветки к голому небу. - Еще одну, пожалуйста. - Официантка кивнула, и от этого ее непослушная челка игриво закрыла глаз. Она засмеялась и откинула ее назад. Клиент улыбнулся в ответ, но как только девушка повернулась к нему спиной, тут же углубился в рассматривание строчек меню. Иногда он постукивал пальцем по какой-нибудь строчке и после этого довольно потирал руки, но все равно заказывал одно и то же: самый дорогой сорт пива и скромный салат с курицей. Один к одному. Так он проводил по нескольку часов подряд, устало делая вид, что он все-таки выберет что-нибудь новенькое. Это был поэт. Он достаточно молод, и от этого невероятно любит окружающих, но еще больше - себя. У него уже много поклонников, даже парочка фанатов и один завистливый, и без сомнения лишенный даже огонька таланта злопыхатель. Поэт выпустил три сборника, один из которых считал удачным, и уже дописывал четвертый, по случаю этого все чаще появляясь в любимом баре. Приходил днем, с неудобной кожаной папкой под мышкой и каким-нибудь журналом в руках, немножко потерянный и смущенный. Теплым взглядом здороваясь с окружающими, проходил к крохотному столику на двоих, стоящему за небольшой перегородкой с цветами, садился и сразу же начинал жадно читать. Если какой-нибудь кусок текста особенно ему нравился, он доставал из папки ручку с толстым стержнем и несколько раз размашисто, щедро подчеркивал импонирующие строки. За чтением он выпивал две кружки и съедал два салата. Обычно бар был уже набит народом, тяжелым кислым воздухом и все более громкими перекликами служащих. К притушенным лампам почти со всех столиков поднимались лесенки дыма. После этого поэт тоже начинал курить, что-то черкал в принесенном блокноте, всегда новом, до прихода даже не вынутым из целлофановой упаковки. Он всегда воровато оглядывался, будто боясь, что кто-то подглядывает за ним, часто подолгу не мог зажечь сигарету, примерно тогда же начинал с дрожью в руках брать очередную кружку и уже без видимого удовольствия насаживать на лезвия вилки кусочки прочесноченной курицы. Щеки поэта начинали багроветь, а взгляд с каждым вздохом становился лишь грустнее и грустнее. Вскоре он расплачивался, традиционно выпивал последнюю кружку стоя за стойкой и слушая официантов, а затем легкой, будто к концам его ботинок прикрепили небольшие крылышки, походкой выходил на успокоившуюся после вечерней толчеи улицу. Сворачивал в узкую аллею, где прогуливался несколько минут, пытаясь немного протрезветь и собраться с мыслями. После этого с ним происходила разительная перемена. Он смущался, начинал опасливо потирать ладоши, что-то нашептывать себе под нос. Почти крадучись он возвращался к бару и обходил его уже с другой стороны, выходящей к нескольким зданиям: жилой дом-коробок, двухэтажный магазин, заброшенная школа в расцветах граффити и еще одно здание, о котором попеременно говорили, что там то ли бордель, то ли подпольное казино, то ли ветеринарная клиника для богатых клиентов. Поэт замирал, оглядывался: нет ли кого рядом, не обратил ли кто своего любопытного взгляда на излишне волнующегося для вечера четверга человека - и стремглав кидался к воротам школы. - Муза моя, муза! - Почти стонал он, слепо, на ощупь двигаясь в темных коридорах, пропахших застоявшейся пылью и продуктами не дошедших до домашнего туалета людей. Поэт с омерзением прикасался к влажным стенам, но отойти в центр коридора он боялся. Так он мог проходить ни час и не два, иногда проводя в школе целые ночи. Он искал вдохновения. Сегодня Муза ждала его в кабинете литературы. Отчего-то никто не позаботился снять общепринятые портреты, и теперь на них двоих с каким-то укором смотрели отжелтевшие поэты и писатели. Она сидела на подоконнике, как непослушная школьница, как всегда с закатанными до локтей рукавами своей черной рубашки, изысканное лицо полузакрыто плотной белой вуалью так, что виден лишь тонкий нос и смешливо мерцающие глаза. Поэт радостно закричал и упал бы на колени, если бы не считал это слишком банальным и одновременно глупым - падать перед выдуманным фантомом. Четыре сборника. Давящее солнце размазало по городу жару. Липкая густота разлилась по воздуху, и прохожие перебегали от тенька к теньку, лишь там позволяя себе замедлить шаг. - Еще рюмочку! - Поэт уже решил, что это будет предпоследняя. Чтобы четное было число, иначе получится совсем некрасиво. Он с детским удивлением разглядывал чистую пепельницу, пытаясь нащупать тот момент, когда ее задыхавшуюся от сигаретных трупиков предшественницу унесли. Уже вечер, уже привычно душно, надымленно и кто-то перевернул на себя кружку, при этом громко и неприятно засмеявшись. Поэт поморщился и с успокоением похлопал себя по карману. Часть гонорара за четвертый сборник стала на сегодняшний день приятным спутником. К началу осени должен был выйти пятый. Что-то бубнил закрывающий вид на улицу экран. Кажется, показывали футбол. Люди за столами, все, как один, с красными лицами и расстегнутыми верхними пуговицами рубашек, жадно налегали на напитки и еду. От вида одного из посетителей, особо жадного и до того неряшливо полного, что выглядывающий из-под белой майки живот удобно лежал на его коленях, поэта покоробило. От вида сидящей рядом девушки - еще сильнее. Ему хотелось спать и мороженного. Закрыв глаза, он попытался сосредоточиться на образе вафельного рожка с пломбиром, но мысли упорно лезли куда-то вглубь пьяненьких домыслов и не хотели вылезать. Поэт смирился, взвизгнув, выпил водки и еще несколько секунд корчил лицо. Подозвал официантку и, наплевав на традицию выпить что-нибудь за стойкой, вывалился на утомленную улицу. Тяжело дыша и чувствуя горячую тяжесть в животе, он сразу пошел к школе, но, пройдя полпути раздосадованно хлопнул себя по лбу и побежал назад. Выйдя через двадцать минут, с забытой до этого папкой и еще тремя порциями, которыми увлек его оказавшийся в бар поклонник, он уже медленно, посекундно декламируя разрозненные строчки своих стихов, добрался до школы. Сдерживая внутренние позывы освободить желудок от плохо пережеванных долек лосося и печеного картофеля, и, оттого довольно громко булькая, находящийся уже на грани знаменитости поэт на глазах у нескольких прохожих вбежал в порядком просевшее здание, по ночам похожее на вылезшего подышать воздухом кита. Муза ждала в небольшой комнатушке - то ли в кладовке, то ли в чьем-то небольшом кабинете. Она облокотилась на стену, словно сердитая учительница, как всегда с закатанными до локтей рукавами своей черной рубашки, изысканное лицо полузакрыто плотной белой вуалью так, что виден лишь тонкий нос и смешливо мерцающие глаза. Пять сборников. Вновь весна. Не та, прошлогодняя, робкая и нежная, которая так и не смогла расцвести в полную силу. Эта весна дерзкая, давящая, оборачивающая вышедшего на улицу человека настоящим коконом запахов и звуков. Поэт раздумывал. Ему хотелось солянку, его любимую, которою приносят пышущей сладковатым жаром, с несколькими кусками начесноченного хлеба. А еще он был бы не прочь отведать мяса в горшочке, запив бокалом холодного пива какой-нибудь недешевой марки. И чтобы обязательно эта официантка с челкой! Всенепременно! Он чуть пополнел, оброс слухами и любовницами, начал коротко бриться. Сейчас он сидел во главе стола, с удовлетворением смотря на жующих и смеющихся людей. Здесь и литературный критик Засимов, тот еще паршивец, как он его ругал в начале карьеры, зато от шестого сборника - в восторге, в детском восторге! И Лерочка, затейница, как она мило пьет вино, кокетливо морща носик! Поэт как-то возбудился, с улыбкой похлопал себя по животу и все-таки заказал солянку. Он вышел уже глубокой ночью, лениво выкарабкавшись из почти языческого пира. С минуту пытался привыкнуть к ненавязчивой духоте улице. Чуть-чуть побродив по уже порядком разросшейся аллее, выкурил две сигаретки и окончательно решил не идти завтра на литературный вечер к Засимову, обойдется, паршивец. В школе он искал Музу долго. Заглядывал везде - и в пропыленные кабинеты, даже поднимался на затхлый третий этаж, чего раньше никогда не делал. С возмущением пытался стереть платком, на который поплевал, непристойные надписи в коридорах, показалось, что учуял чьи-то выделения. Музу он нашел на ступеньках черного входа. Она, чуть постаревшая, с призраком морщин на лбу сидела на первой ступеньке и пыталась собрать кубик-рубик. Как всегда с закатанными до локтей рукавами своей черной рубашки, изысканное лицо полузакрыто плотной белой вуалью так, что виден лишь тонкий нос и смешливо мерцающие глаза. Поэт успокоенно крякнул и присел рядом. - Сигаретку хочешь? Шесть сборников. Прозрачный воздух повис неприятной прохладой. До поры листопадов - два-три дня, не больше, сейчас лишь совсем редкие листья украшают мокрый после осененного дождя асфальт. Невесть откуда, тяжело пахнет мокрой полынью. Поэт был неуютно трезв. Он никак не мог выбрать, куда сунуть замерзшие руки - в карманы широких брюк или все-таки в пальто. Трезвонил телефон, но брать трубку не хотелось. Задумчиво остановился возле ресторана, потянуло внутрь, к теплу и ленности, но все-таки пересилил и пошел дальше. Завернув за угол, он сорвался на бег: к облезлому, исписанному вдоль и поперек матом и философиями зданию неумолимо летела чугунно-черная гиря. Часть школы уже обвалилась кучами гнилых досок и покрошенными кирпичом, уродливо щерясь миру голыми стенами кабинетов. - Остановитесь! Муза! Хватит! - Крик поэта слился с уханьем чугуна о стену и сыпучим хрустостоном школы. Длинная балка со скрипом потянула с собой часть потолка, плотной пылью повисла душная побелка. Большие куски камня бескрыло падали вниз. Один из них ударил поэта по спине, и мужчина упал, при этом неуклюже ударившись об рыжий обломок стены. - Ты что, долбаеб? - Закричал уже успевший порядком струхнуть - а вдруг убил человека? - рабочий. - Дебил, уйди отсюда! - Секунду! Одну секунду! - Поэт скинул пальто и прыжками направился к развалинам школы. - Подождите, буквально, вот-вот, вот-вот! Она плакала. Как всегда с закатанными до локтей рукавами своей черной рубашки, изысканное лицо полузакрыто плотной белой вуалью так, что виден лишь тонкий нос и смешливо мерцающие глаза. Рабочий, смотревший сверху на эту сцену лишь глухо зарычал и начал что-то нервно набирать в мобильном. Прохладно... - Настоящая! Не фантом! Настоящая! - Плакал он, стоя на коленях и хватая ее за белые руки, осыпая их поцелуями. Он зарывался лицом ей в платья, стремясь впитать всеми порами кожи этот запах сжиженного вдохновения. Где-то в душе из тысячи темных гнезд показались головы серебряных птиц. Еще чуть-чуть, чувствовал поэт, и они полетят! И никогда не сядут обратно, в эти уютные темницы! - Не бред, не порождение пьяных разгулов, настоящая! Я так долго не верил, пил, а вы, вы здесь. Фантомы вдохновенья…чушь! Все – чушь! Ты... Вы настоящая! Мимо шли два человека. Оба в одинаковых бежевых пальто, аккуратно наглаженных брюках того же цвета и в серых неброских туфлях. У одного через шею перекинут полосатый шарф, на другом - шляпа с полями, из-под которой выглядывают поседевшие виски. - А это не этот. ..- Один из них чуть нахмурился, но тут же вспомнил. - Поэт, Лазарчев, так? - Вроде. - Ответил второй. - Смотри, все-таки упился до белых чертиков. Уже дерево лобзает. - Водка! Белая смерть. - Заметил первый. Потом они пошли обедать в ресторан, а за Лазарчевым вскоре прикатила скорая.