...Когда Виталька не хотел ложиться спать, папа рассказывал ему эту сказку...


Она была красивая.
Он был сказочник и музыкант.
У них просто не могло быть как у всех.

Они иногда со смехом вспоминали, как было раньше.

Он пел. Он пел для себя, для друзей, для подруг, для прохожих и для специально собравшихся, он пел для негромкого летнего дождя и для любой из четырёх стен в его маленькой квартирке, он запросто мог петь паучку в углу, петь про него и для него. Он пел как дышал.

Она улыбалась. Она умела и любила это делать - она улыбалась своему отражению в зеркале, улыбалась старым друзьям, хорошим приятелям и случайным знакомым; она улыбалась боевым подругам и тайным завистницам, улыбалась светофорам, прохожим, цветам и солнцу.

Солнце, кстати, улыбалось ей в ответ - в том году было вежливое и тактичное солнце. Да и мало кто мог оставаться хмурым перед её улыбкой, то безбрежно счастливой, как море на закате; то пьянящей, как выдержанное вино; то мимолётной, как пушинка на ветру.

Она отбивалась от поклонников, но отбою не было. Мальчики липли толпами, все как на подбор одинаковые. Они приглашали её в клубы, иногда в рестораны и даже один раз - покататься на яхте.
Он тусовал с неформалами, пил с андерграундными художниками, безбашенно бухал с рок-музыкантами и бесшабашно гулял с поэтами. Обоего пола. Всеми как на подбор - гениальными. Одинаково.

Ей сделал предложение богатый мужчина в соку и в красном пиджаке.
Ему сделали предложение выпустить альбом - более-менее приличный продюсер сделал.
И он, и она отказались. Почему? Они не знали точно, но боялись, что, подумав - согласятся и потеряют что-то важное для себя.
И продолжали щедро раздавать это что-то направо и налево.

Итак, он пел кому-то, она улыбалась разным, и оба считали себя счастливыми.

Потом они встретились. Он многозначительно молчал, она вежливо улыбалась. Он небрежно рассуждал, она тихонько хмыкала. Потом она рассказывала, а он не понимал. Она пыталась тонко пошутить пару раз, он мотал головой и порывался что-то объяснить...

Ему смутно думалось, что невежливо было бы сейчас уйти. Она привычно понимала, что в той компании никого интереснее всё равно не найти.

Они спокойно попрощались и - почти трезвые - ушли домой, каждый к себе.


Прошли две недели - две длинные, как целая жизнь, летние недели с протяжными вечерами и запахом пыли по утрам.

Однажды ей было мерзко, она листала список контактов в телефоне, она думала, кому бы написать смску так, чтобы не отвязываться потом от этих слащавых придурков. Она случайно написала ему - он был записан просто как Саша Л - она забыла, кто это, и решила на всякий случай выяснить. Он ответил какой-то своей прибауткой и попросил перезвонить. Это было, конечно, хамство с его стороны. Но она позвонила - ей и правда было мерзко, и хотелось хоть с кем-нибудь поговорить.

Он пообещал прийти, и забежал через час. Шёл с какой-то нефорской тусовки, нёс на себе запылённую куртку и старый чехол с гитарой.

Она заявила, что скучает. Он пожал плечами и сказал: хочешь, я спою тебе. Она вздохнула и сообщила: ладно, сейчас хоть чай поставлю.

Он что-то пел, о чём-то шутил в перерывах между песнями и недоумевал, почему руки нервно подрагивают. Она внимательно слушала и жалела о том, что не погладила утром свою кофточку.

Минут через тридцать он бросил гитару и сказал старую волшебную формулу "А хочешь, я расскажу тебе сказку". Чёрт его знает - то ли глухие тучи собрались за окном, то ли ветер хлопнул форточкой, то ли чай оказался вдруг чересчур горячим, - но она поёжилась и согласилась.

Он подумал, поискал какую-нибудь хорошую сказку и решил, что ни одна не подойдёт.
Он стал сочинять на ходу - он любил это делать в такую дурацкую погоду, если чай был достаточно горячим и сладким.
Сказка получалась о незнакомых людях и далёких местах; там качались пальмы и гудел прибой, там фрегаты поднимали паруса и на грот-мачте развевался алый флаг; там охапками висели звёзды на фиолетовом небе и солнце закатывалось прямо в океан...
Не было никакой московской квартиры, не было машин за окном и белесого неба сверху, не было пыли на облупившихся подоконниках и запаха гари в воздухе; не было скрипучих голосов за стеной, мерно капающего крана и грязной посуды на кухне. Остались её широко распахнутые глаза, его низкий голос и где-то на краю слышимости мягкий шёпот моря.
Он стеснялся немного - она была всё-таки не из его мира, она была успешной и обеспеченной. Потом увлёкся и забыл про такие мелочи. Ещё позже он наконец покосился на неё, увидел, как жадно она смотрит на него, чуть не поперхнулся, отвернулся к окну, успокоился, снова посмотрел на неё - и больше взгляда не отводил.
Он говорил, в голосе возникали смутные картины и чужие поступки, чьё-то благородство и придуманная ревность, и много ещё всего...
А она слушала, смотрела на него так, словно видит первый раз - а и никто ей ещё не рассказывал таких сказок; и не усталая несчастливая красавица слушала сейчас сказку, а крепко спрятанная внутри неё маленькая девочка. Девочке когда-то купили новые сандалики, и она неслась вприпрыжку вниз по улице, удивляясь тому, как совершенен этот мир, тёплым асфальтом ложащийся под ноги...

Когда он закончил, оба долго молчали. Отпускать сказку не хотелось, не хотелось возвращаться. Никому в голову не приходило потёртое слово "любовь"; но обоим чувствовалось: теперь их связывает что-то важное. Уж сейчас-то никто не думал, вежливо или невежливо будет уйти - подобные глупости остались в прошлой жизни, когда ещё нужны были слова, чтобы понимать друг друга...


Он был сказочник, она была красивая, и они сумели сделать не как у всех.

Прошёл, наверное, целый год. Каждая его минута оказывалась заполненной смыслом, как никакая другая. Они аккуратно заполняли - как бутылки - эти минуты сгущённым счастьем, иногда разбавляли свежей радостью; посыпали острыми ощущениями и поливали сверху тягучим сладким домашним уютом; нашлось место и для терпких слёз, а как же, и для капли жгучей ревности. Словам, которые они говорили друг другу, позавидовал бы любой роман - я, конечно, имею в виду не пустые "женские" романы. И, наверно, любой увлечённый фотограф отдал бы полжизни за то, чтобы единожды только сфотографировать её смеющиеся глаза. А те сказки, которые он на ходу придумывал для неё, мгновенно стали бы бестселлерами, окажись они записанными на бумаге...

Скорее всего, многие встречные завидовали этой паре. Они не замечали, не боялись сглаза, их защищало крепкое сознание своего счастья.
Он умел замечать мелочи (и радоваться им). Она умела прощать их этому глупому миру.
Она училась на четвёртом курсе. Он нигде не учился, работал часто и понемногу в разных местах. Они жили где-то. Подобные мелочи ничуть их не волновали.
Сначала.

Я не знаю, когда это началось. Наверно, с какого-нибудь маленького спора, который по недомыслию и от усталости вдруг превратился в пустяковый скандал. А может, и от ревности, всякое может случиться. Может, ей не нравились его нищие, талантливые, но бесцельные приятели. А его раздражали её друзья - знаете, такие люди, которые девушке в ответ на фразу "посмотри, какие звёзды красивые!" говорят "это не звёзды красивые, это дифракционные пятна на твоей сетчатке, а звёзд настоящих мы и не видим".

Однако - началось. Каждый вдруг впервые подумал: а так ли совершенен другой, как раньше виделось? Та ли это жизнь, которой стоит прожить всю громаду лет впереди? Если и так, то смогут ли они повторить безумие первого года?

Ох, какие мерзкие вопросы...

Оно началось - сперва в мелочах, в спорах с улыбками, но скоро уже неслось как лавина, как поезд на полном ходу - гремя колёсами, визжа рельсами на поворотах, сметая всё, до чего дотягивалось, - все старые представления, мысли, мечты и воспоминания, вплоть до элементарного уважения друг к другу.

Разбушевавшуюся стихию не могло остановить даже известие о том, что у неё будет ребёнок. Какое там остановить - этот бедный, не родившийся ещё мальчик только ускорил ещё больше разогнавшийся поезд. Они же теперь спорили даже о завтраке. Она сказала: "У меня будет сын". Он хмыкнул: "Надеюсь, ты уже записалась на аборт". Она заявила: "Даже не думай. Я буду рожать". Он констатировал: "Бред. Как мы будем жить с ребёнком?" Она требовала: " Я хочу нормальную семью!"

Он кричал: "Посмотри, как мы живём! Куда нам ещё ребёнка?!"
Она кричала: "Посмотри, как мы живём! У нас будет ребёнок, иначе что это за жизнь?!"

Он втолковывал: "Ты не понимаешь! Ребёнок - это всё, это конец свободе!"
Она заявляла: "Ты меня не любишь!"

Наконец, заплакала. Он вскочил и выбежал - и только за дверью подумал, что вот именно сейчас ни в коем случае нельзя было уходить.
Ему потребовалась почти минута, чтобы заткнуть свою гордость и вернуться.
Худшей минуты для обоих трудно было придумать.


Они перестали видеться почти спокойно - оба чувствовали, что это неизбежно.
Она всё-таки родила.
Сын, как ни странно, в конце концов остался ему. Ей надо было строить жизнь и выходить замуж. А он смотрел в глаза пацану: то были её глаза. Точнее, такие глаза были у неё год назад. И он ясно понимал, что не может расстаться с этим маленьким человечком, что будет рассказывать сказки ему и - что уж теперь поделаешь - стирать пелёнки. В общем-то, это ж не трудно.

Такие уж это люди - сказочники. Если б они думали о последствиях, то никогда и никому не рассказывали бы своих солёных сказок о море и счастливой любви. Однако же не думают.

Последствия...

Откуда берутся дети? Из яркой-яркой - как костёр ночью в лесу - любви. Костёр отгорит, дым разнесёт ветром; и во всём этом мерзком пепле и золе останутся маленькие светящиеся угольки. Это и есть дети.
Придёт время, подует новый ветер, и разгорится из угольков костёр куда ярче старого, и рассеет темноту, и станет в лесу всем светло и тепло...


Однако Виталька давно уже спал, а папа словно забыл о нём - всё говорил и говорил, покачивал кроватку и говорил...