Похороны ввергли меня в кататонию. Все уже закончилось, эта буря улеглась, оставив тяжелый и горький осадок в наших сердцах. Я немного рад, что он отмучался – израненный, избитый, измученный и растерзанный, он слишком долго корчился на койке, слишком долго для всех нас.
И хоть сама смерть была ужасной, мерзкой, гадкой и тошнотворной – а его вопли до сих пор терзают меня во сне и наяву – сейчас мне уже кажется, что он ушел тихо, незаметно и спокойно. Я считаю, что было много людей, и все даже не дышали от ужаса – а сейчас мне кажется, что он ушел в одиночестве, всеми забытый и никому не нужный, и смерть его даже тонкой рябью не отразилась ни на чьих мыслях.

Наш бедный, бедный друг! Тебя хоронили рядом с родителями, в поместье. Пришло человек двадцать – знакомые из колледжа, преподаватели, даже твои родственнички почтили своим присутствием церемонию. И шли мы мрачные до невообразимости, и тяжелое серое небо давило на наши головы. Как в дешевом проготическом фильме, над нами кружила стая ворон; как оказалось, это все-таки были плохие знаки.
Твой тяжелый гроб из черного дерева будто плыл по воздуху, как тихий катафалк самых чудовищных в мире похорон.
Ты лежал в гробу, спокойный и смиренный, со скромно сложенными на груди руками. Конечно, твоя худоба была болезненной, но никак не смертельной; над твоим лицом славно поработали!
Я бы и не подумал, что именно так похоронят ТЕБЯ, если бы не постаревшая Лиза, выглядевшая как седая мать убитого солдата; Марк – боги! в же были врагами все годы обучения! – медленно шел с тяжелой влагой в глазах; братья Домбровски, как сиротки, торопливо шагали, не зная, куда спрятать слезы и к кому приткнуться. Куда бы я ни бросил взгляд – везде, везде либо каменные лица, либо дрожащие от горя зрачки. А впереди, с гордым выражением лица, каким-то образом затесалась та самая… Эти изящные ножки, черное простенькое платье, хрупкая фигурка, темно-каштановые волосы – с серебристыми кончиками, огромные синие глаза и точеные черты лица. Это она виновата, твои шрамы до сих пор болят.
Но мне почему-то все равно.
Я вообще был как в тумане, холодно фиксируя в памяти кадры происходящего. Нестройный хор пел в твою честь – директор горланил осипшим голосом, Алиса пищала, Дэн хрипел, Юджин вообще безбожно фальшивил… Но ты не соврал ни в одной ноте – лежал себе и молчал.
Потом пошел дождь – я промок до нитки, пока успел наколдовать себе зонтик. А эти, бездарные, разбежались как испуганные тараканы – кто под деревья, кто под плиты, кто под зонты. Мы, живые, мертвым не чета. Саид бы давно расчихался и обвешался соплями. А ты остался лежать, закаленный.
Прощание тоже было испорчено – кто-то брезгливо плевался, Мария чуть не поставила на тебе засос, Лиза залила слезами и без того мокрое лицо твое. Но ты скромно никого не поцеловал.
Мне немного обидно, что в спешке – не помню, кто занимался церемонией, точно не я – гроб у тебя вышел самый что ни на есть отвратительный. Древесина слабая, под гнетом земли быстро сломается, явив червям твои кости. Хотя сомневаюсь, что тебя уже тревожит жилищный вопрос.
Но хреновый гроб попытались компенсировать памятником – но лучше бы этого не делали. Я и не думал, что преподавательский состав являет собой сборище тупиц и идиотов – они, убогие, не сохранили твое настоящее лицо. Нашему взору ты явился таким, каким тебя печатали в газетенках – сытый, здоровый, счастливый, надменный и гордый. Как какой-нибудь чертов министр, чья рожа не помещается на фотографии. Я даже и вспомнить не могу, когда в последний раз ты выглядел таким – дай бог на четвертом курсе. Если бы я только знал! Но решил не портить твои похороны… хотя они и так стали каким-то фарсом.