вчерашние нежелание видеть кого-либо и довольно ощутимая дрожь кончиков пальцев пыталась объяснить надвигающейся к вечеру грозой. но все оказалось намного серьезнее..
снова бабушка..
еще одна последняя страничка чужого (и такого родного и близкого) ежедневника.
еще один родной и близкий человек..
который давал всегда абсолютную уверенность в себе.
бабушка, которая всегда "растила мое без рамок естество". для которой я всегда была абсолютно во всем правильной и непогрешной. которая не учила жизни в том понимании этого процесса, процесса учения, каким видят его все другие. она не запрещала мне никогда и ничего. и я не делала никогда и ничего такого. или почти никогда и ничего. а даже если и делала, то она не замечала этого. или не хотела замечать.
на ее трюмо всегда висела только моя фотография. рядом с которой потом появилась фотография моего сына.
наверное, это обижало моих кузин. как и ее вера в меня. только в меня, и ни в кого другого.
в мой последний приезд прошлым летом, когда она, пусть с посторонней помощью, но еще способная передвигаться, но уже мало кого способная узнавать (или не желающая просто делать это), "угадала" меня сразу же.. и когда я сидела рядом с ней на диване, на котором я проводила все свои ночи всех своих школьных каникул, в ее маленьком домишке, который раньше в детстве казался таким большим и светлым (может потому что мы с ней вдвоем всегда летом выбеливали его добела в несколько слоев подкрашенной синькой извести? а теперь уменьшившимся из-за всех этих многочисленных слоев?).. сидела, склонив голову на ее плечо, и беззвучно глотала слезы.. а она гладила своей старческой рукой меня по голове и говорила, что "а волос-то у тебя крашеный".
и пошла потом со мной на соседские именины, куда мы были приглашены. хотя давно уже не выходила никуда дальше крыльца своего дома. пошла, одевшись самостоятельно, категорически отвергая постороннюю помощь, в знакомое старое платье, с мелкими дырочками на подоле. платье, которое я шила ей когда-то. когда-то так давно, что кажется, что это все было совсем в другой жизни. чьей-то чужой и далекой.. и прекрасной.
и сидела стойко весь вечер на стуле рядом. и отведала почти все кушанья праздничного стола. хотя, как все утверждали, "баба совсем уже ничего сама не ест"..
она научила меня топить печь. не стоя рядом и не поучая, как нужно это делать. а просто оставляя утром наедине с источником тепла. которое она так любила. научила париться в бане, по-настоящему, на верхней полке, с "эх, поддай-ка парку". научила забивать гвозди в ее ветхий забор. научила забираться высоко на деревья, загоняя с подвешенной на веревке на шее кастрюлей за фиолетово-черной вишней и желто-оранжевыми медовыми абрикосами на самые высокие и тонкие ветки, не боясь, что я упаду оттуда. и я не падала никогда. потому что она знала это. научила чесать и прясть шерсть. на прялке, с большим резным колесом, похожим на штурвал корабля. которое я любила крутить, представляя себя отправляющейся в сказочное дальнее плавание. научила взбивать свою перину и подушки. так, как делала это только она. на ее кровати с блестящими железными шарами. на которой она спала всегда. до тех пор, пока я не освободила навсегда свой диван в ее кухоньке, отправившись наконец в свое долгожданное путешествие в самостоятельную жизнь. без волшебного прялочного колеса. и путешествие совсем не сказочное. как выяснилось позже..
а на диване стала спать потом бабушка. до последнего вчерашнего ее вздоха.. молча. не жалуясь на боль.
чему мне еще приходится учиться. упорству и молчанию. чтобы достигнуть того совершенного совершенства. которым я и так была для нее всегда.
спи, родная!
а я принесу тебе потом, когда я приеду, конфеты и астры. не пионы, которые, как сказала мама, приносили тебе сегодня. а обязательно астры. ими всегда был усажен твой маленький огородик. и их каждый вечер, когда садилось солнце и спадала дневная летняя жара, нам с подружками приходилось поливать, прежде чем убежать в клуб на танцы..