Из пасти льва
  струя не журчит и не слышно рыка.
  Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика.
  Никаких голосов. Неподвижна листва.
  И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
  и нова.
  Пересохли уста,
  и гортань проржавела: металл не вечен.
  Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
  хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
  и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
  из куста
  сонм теней
  выбегает к фонтану, как львы из чащи.
  Окружают сородича, спящего в центре чаши,
  перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
  лижут лапы и морду вождя своего. И чем чаще,
  тем темней
  грозный облик. И вот
  наконец он сливается с ними и резко
  оживает и прыгает вниз. И все общество резво
  убегает во тьму. Небосвод
  прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
  назовет
  похищенье вождя
  - так как первые капли блестят на скамейке -
  назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
  Дождь спускает на землю косые линейки,
 строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
  без узла и гвоздя.
  Теплый
  дождь
  моросит.
  Как и льву, им гортань не остудишь.
  Ты не будешь любим и забыт не будешь.
  И тебя в поздний час из земли воскресит,
  если чудищем был ты, компания чудищ.
  Разгласит
  твой побег
  дождь и снег.
  И, не склонный к простуде,
  все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
  Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
  Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
  и голубки - в ковчег.
1967