[290x218]
Храм наш стоит на окраине Москвы. Раньше это было село, но как стала столица расти вширь, так и оказался наш храм внутри неё. Теперь это даже спальным районом не считается. Вернули наш храм Церкви в плачевном состоянии и стали мы его, с Божией помощью, восстанавливать. Службы церковные стали совершаться по возможности часто. И вот как-то видим на богослужении необычного прихожанина: стоит себе негр, молится, да крестное знамение совершает не по-католически: слева направо, а по-нашему, то есть как раз справа налево... После службы спрашиваем его какого он роду-племени и почему православный. Отвечает на смеси англо-французского: дескать, он наипервейший наш африканский брат по имени Анатолий, а далее переходит на неведомый нам язык, и мы ничего уже не уразумеваем. «Короче, - не вытерпел отец диакон, - Ты хоть из какой страны?.. Ну, из какой кантри, то есть!» Диакон у нас молодой и вполне современный. Африканский брат сказал какое-то слово, которым, возможно, обозначается название отеческой его стороны, однако никто из нас повторить в точности это слово так и не сумел, а потому пытаться изображать его теперь буквами русского алфавита было бы слишком дерзко, поэтому и не станем этого делать. Да и другим странам африканского континента вдруг станет обидно, что не они родина Анатолия…
Побеседовав с полчаса, мы узнали, что Анатолий приехал чему-то учиться в Москве, но до начала занятий целых два месяца, и пока он живёт в посольстве той самой страны, название которой у нас никак не выговаривалось, однако хочет потрудиться на благо Вселенского Православия, и просит за труды совсем немного: раз в день кормиться обедом. «Толян! - расчувствовался отец диакон и положил руку на плечо своего нового брата. - Мы тебя и три раза накормим - не сомневайся! Правда, батюшка?» Последнее было обращено к отцу настоятелю. Потом диакон вздохнул и промолвил ни к кому не обращаясь: «Видать, в посольстве у них с пропитанием плохо обстоит: одни бананы, наверное. Да и те, может, вовсе зелёные» Диакон наш не только современный, но и простой, на зависть всем.
Так и стал с той поры наш африканский молитвенник приходить на литургию в храм: отстоит службу, потом на трудовые свершения. У нас реставрационные работы шли полным ходом и всякого строительного мусора было много, вот Анатолий и возил его на видавшей виды тележке. В свой час - обед в трапезной: помолимся, скорёхонько поедим, снова помолимся и опять по своим послушаниям. А как только колокол зазвонит к вечернему богослужению - Анатолий ставит тачку на место (он для неё специальное место под строительными лесами расчистил, вроде гаража), со всеми попрощается и в посольство несказанной своей страны. Он бы, конечно, и на вечернее богослужение с превеликою радостью оставался, да у дипломатических его соотечественников были какие-то свои режимные строгости, которые с нашим уставом никак не совпадали. И вот что примечательно и потому требует неотвлекаемого внимания: ни русского языка, ни церковнославянского Анатолий как следует тогда не знал, однако каждую службу он проводил в благоговейной сосредоточенности, стоял как свечечка, не шелохнувшись, не озираясь по сторонам и на других не глядя... Так давалось ему, видимо, с Небес по его искренности и смирению.
И пока африканец ходил к нам, он, сам того нисколько не ведая, служил немым укором многим нашим горожанам, забегавшим иногда в храм, словно в капище огнепоклонников, чтобы единственно «поставить свечку», и тут же вылетавшим обратно, поскольку «ничего у вас тут не понятно».
Впрочем, Анатолий успел послужить укором не только таким «захожанам», но и представителям иного человеческого сообщества, сильно размножившегося в последние годы нашего печального века.
Речь, собственно, вот о чём: в наши дни среди просящих милостыню редко увидишь искренних - под искренними подразумеваются те, кто действительно терпят материальные бедствия. Таких истинных страдальцев вытесняют закоснелые паразиты, которые, не обделяют своим хищным вниманием ни один церковный приход. И вот бредут они каждодневно неутомимою чередою от храма к храму, но внутрь надолго, как правило, заходят редко: в доме Божьем чувствуют они себя неуютно, что свидетельствует о невидимом их духовном родстве с первым племенем, немо укорявшимся Анатолием.
И ведь чем эти мнимо-нищие отталкивают? Даже не ложью, которая, понятное дело, оскверняет их души. В конце концов, они безусловные коммерсанты, а правила коммерции часто, как это не прискорбно, включают в себя и хитрость, и лукавство. Самый отталкивающий грех этого сравнительно нового и уже привычного племени - лень. Беспредельная и непоколебимая.
Вот в очередной раз слышится после службы на церковном дворе голос отца диакона: «Знаю, знаю: обокрали, не на что уехать... В Ростов что ли?.. Да тебя наш батюшка в Ростов уже один раз отправлял… И соседский отправлял. Ты уж, поди, десять раз мог вокруг света объехать. Ну хотя бы в Пермь для разнообразия попросился что ли, а то заладил: в Ростов да в Ростов...»
Но в Пермь не попросится - думать лень: хоть мгновение, а лень, вот и просится в сотый раз в Ростов, забыв уже, что уже был здесь месяц назад и дали ему денег «на Ростов», куда ехать он не собирался и не собирается, ибо деньги ему нужны не на Ростов, а на выпить-покурить.
Вот снова диалог во дворе: «сама я иногородняя, попала в больницу, выписали, не на что доехать до Самары, помогите». Эта тоже давненько ходит, несколько раз ей уже насчет Самары отказывали, однако она не запоминает - даже запоминать лень. «А в Пермь не желаете?» - интересуется диакон, к которому обращаются чаще всего, поскольку одет он «по-церковному». Далась ему эта Пермь - родом он что ли оттуда?.. Но и она не хочет в Пермь. «Хорошо, давайте купим билет до Самары», - предлагает ей диакон и уже не впервые. Но она не помнит этого и соглашается, рассчитывая билет перепродать. «Я даже посажу вас на поезд», - и это уже говорилось не раз, так что отец диакон успел утомиться от однообразия. Такой поворот её не устраивает - в Самаре делать ей нечего. Женщина поворачивается и уходит. Но через неделю опять придет и опять весь разговор повторится. При этом ни один психиатр не обнаружил бы у неё значительных отклонений: ведь ни в одном медицинском справочнике как диагноз лень не значится, хотя вполне может стать смертельной болезнью души. Однако психиатрия занимается лишь сумасшедшими, но никак не душевнобольными...
Потом как-то, когда мы шли к метро, отец диакон указал на компанию бомжиков, устроившую пикник под старинными липами: «Час назад отец настоятель благословил одарить во-он того мужичка продуктами. Теперь вот этими харчами коллектив «тружеников» и закусывает. И ведь каждый из них выпивает в целом где-то по бутылке в день, тридцать бутылок в месяц - и откуда деньги такие, если никто из них не работает?.. Между прочим моей зарплаты на такую жизнь не хватило бы. Да и здоровья тоже...»
Назавтра этот мужичок снова пришёл просить денег-еды, но ему отказали. Тогда собралась вся бродяжья компания - человек семь или восемь и давай взывать к совести уже старосты: мол, соотечественников, братьев своих родных обижают. «Ну, коли братья, - сказал староста, - поработайте, сколько можете, на благо отеческой Церкви нашей, а мы уж вас от души накормим». Они в ответ лишь ухмыляются. Тут из-за угла выруливает со своей тележкой пламенный чернокожий Анатолий и проходит в точности между старостой и соотечественниками, не обращая, впрочем, на них никакого внимания - наверное, трасса у него так проложена... «Вот, - говорит староста, - сегодня один единственный человек пришёл помогать восстанавливать православный храм, и тот - негр из далекой африканской страны неповторимого наименования. А вы днями на обочине сидите, бездельничаете. Не стыдно вам?»
Не стыдно. Ушли они и долго не появлялись - надо полагать, отыскали где-то другую кормушку на время. Анатолий же, честно отработав два месяца, переехал в университетское общежитие. Там неподалеку есть храм, куда он ходит по воскресеньям: освоив вполне русский язык, наш африканский брат стал исповедоваться и причащаться. Иногда навещал нашего отца диакона - они очень подружились и легко понимают друг друга.
Как-то в начале ушедшего лета, когда учёба окончилась, Анатолий пришёл попрощаться со всеми нами. С отцом диаконом они обнялись как родные. Диакон при этом, всхлипывая, хлопал его рукой по спине, повторяя: «Толян! Толяныч!». Тот плакал молча. Потом отец диакон говорил, что даже не понимает, с чего это он так тогда расчувствовался.
Просто до сего времени он не ведал ещё, что родство духовное возвышеннее и крепче всякого другого родства, даже кровного.