Сегодня медитировать на распускающиеся в чайке цветы некогда, зато у меня есть второй купленный в Кантате на Цветном… даже не чай. Не ройбош, не ханибуш, не мате и не каркаде, ну, и не кофе, само собой. А очень даже жареный цикорий с кусочками какао, кокосовыми чипсами, палочками корицы, молотой корицей, клевером, кардамоном и розовым перцем – всё под названием «Пряности Гоа». Перед ароматом корицы и горячего шоколада с пряностями я устоять не смогла – хотя после заварки этот запах начал немного подавлять своей интенсивностью. Однако вкус оказался деликатнее – гармоничный коричный настой с насыщенным, но лёгким вкусом и долгим, ярким, пряным послевкусием, очень объёмным и раздразнивающим аппетит кофейными и кисловатыми нотками. По мере того, как к «коричности» привыкаешь, раскрываются и другие стороны букета – необычного, на любителя, но определённо бодрящего. А теперь перенесёмся на фестиваль «Сезон Станиславского».
Свой новый спектакль Алвис Херманис поставил с итальянскими актёрами при помощи хореографа Аллы Сигаловой – и в спектакле этом привычный нам мещанский уют бабушкиных квартир сменился изысканным ретро простой и просторной европейской усадьбы. Вместо изобилия аутентичных деталей и деталек – строгий лаконизм панно и почти някрошюсовский вещный символизм, хотя до космогонических тем соседа по прибалтийскому театральному Олимпу Херманис дотягиваться не стал: он снова рассказывает сугубо личную, интимную историю одного ничем не примечательного, самого простого человека. Панно состоит из стогов настоящего сена под высокими окнами сцены-залы, прозрачных шкафчиков с десятками закатанных баночек варенья, пузатых, обёрнутых бумагой по крышкам, из грубой деревянной мебели – стол и лавка в усадьбе, что в твоём монастыре. Простого человека зовут Виктор, война не позволила ему окончить университет, а после войны жизнь закрутила, и, утомляясь после работы управляющим приюта для слепых, он уже не вспоминает о молодости – только по ночам иногда снится расстрелянный на поле солдат. Его мир ограничен кроватью и белой стеной, обклеенной плакатами с обнажёнными моделями, на обратной стороне которой – большой шкаф, как дверка… ну, не в Нарнию, конечно. И когда врач советует ему как средство от приходящих в негодность нервов выбраться подальше от рутины и отдохнуть, из этого шкафа одна за другой выходят героини из его прошлого – они тоже успели повзрослеть и измениться, эти шесть барышень из усадьбы Вилко, шесть сестёр, по-прежнему одевающихся в довоенные одноцветные платья. Многократно переодеваясь и меняя причёски на глазах у зрителя, они всё равно все – разного цвета и с разными волосами, как если бы мы могли их перепутать: так течёт жизнь в Вилко, размеренно и циклично, в беззаботных играх и домашних хлопотах. Возвращение Виктора после пятнадцатилетнего отсутствия – событие явно из ряда вон, сперва на него смотрят настороженно, потом окружают с рассказами: все успели выйти замуж, кто-то развёлся, у кого-то дети, а вот Феля умерла – говорят, «испанка». В серебристо-сером платье и такими же пепельными волосами, невесомо-худенькая Феля безобидным призраком появляется среди живых, как полноценный, но невидимый участник разворачивающихся событий – и где воспоминания, а где настоящее, уже невозможно понять. Резвящиеся девушки, словно молодея на глазах, подбрасывают в воздух не то муку, не то серую пыль – прах прошлого, и, подставляя ему голову, Виктор, напротив, становится седым: былого не вернёшь, но просыпаются былые чувства. Как в витрины, барышни встают в стеклянные шкафчики без полок, и он описывает их такими, какие они были тогда, пятнадцать лет назад, сравнивает с тем, какими они стали. Не выходя из залы, действующие лица памятных эпизодов разыгрывают их под бдительным присмотром всех сестёр, фраза за фразой, по очереди рассказывающих ту или иную легенду загадочной усадьбы Вилко. Вот Виктор после вечерней прогулки случайно зашёл не в свою спальню, а в спальню Юльчи, и всю ночь они, притворяясь спящими, прикасались друг к другу, - а теперь они притворяются, что ничего не помнят. Вот юная Туня ведёт его на кладбище – там всеми забытая, заброшенная могилка Фели изображается перевёрнутым шкафом, под которым её обложили металлической посудой. По приближении Виктора она начинает биться в своём стеклянном аквариуме, греметь посудой, безуспешно пытаясь вырваться из заточения – но сёстры удерживают, успокаивают её, и снова идёт своим чередом история – о том, как однажды, идя в усадьбу через лес, Виктор случайно увидел Фелю обнажённой на берегу озера. Когда-то он был в неё влюблён и уверяет, что вернулся в Вилко только ради неё… но никакой видимой скорбью он не обуреваем, зато на почве ностальгии влюбился в Туню, которая эти 15 лет назад была ещё маленькой девочкой, - влюбился за сходство с Фелей, просто потому, что надо было влюбиться, напоследок, перед окончательной и бесповоротной старостью отхватить и себе кусочек полагающихся любому смертному эмоций. Для него это игра во влюблённость, воскрешение своих первых молодых переживаний, - он везёт Туню охотиться на уток, так понарошку, так условно: разбросанное сено становится водой, скамья – лодкой, ружьё – веслом, сёстры изображают кричащих птиц, - и так понарошку целует её, и на этом заканчивается его интерес. Тем временем постепенно выясняется, что и все остальные барышни, когда-то бывшие в него влюблены, пронесли сквозь годы память об этом – как слепок, как отпечаток листа для гербария на книжной странице, тень тени, но при этом тень дорогая, как никакое другое сокровище, потому что другой, настоящей любви у них уже не будет, и они отчаянно торопятся осуществить хотя бы то, что у них осталось. Йоля, лучшая подруга его юности, намекает, как дорог он был ей тогда – и с тех пор доныне, жалуется, что он уделял ей мало внимания, по-детски отнекивается от влюблённости, говоря об уважении, о дружбе. Казя признаётся открыто – она была в него влюблена, и в этом признании слышится настоящее время. Даже прямолинейная, но неразговорчивая Зося очевидно неравнодушна к их гостю. Такое изобилие, избыточность этой запоздалой, несвежей, обречённой псевдо-любви, настойчивой, как нищий, выпрашивающий милостыню, опутывает, удушает Виктора, чей сексуальный-то опыт, по его собственному признанию, стремится к нулю; смятённый, выбитый из колеи, он вместо покоя и отдыха находит в Вилко ещё более сильную тревогу и раздрай, даже его кошмары о безжизненном теле солдата окрашиваются в эротический оттенок. Эта влюблённость идёт бок обок со смертью – пытается надышаться, хотя всё равно обречена, и всё меньше воздуха остаётся в усадьбе Вилко, в склепе увядших надежд, мечтаний и чаяний, - так что дамы падают в обморок, одна за другой картинно опадают осенними листьями с лавки, со стола, растягиваются штабелями по полу, а Виктор мечется, не успевает их ловить. Это уже не игра, это уже маленькая битва, тихое соперничество – кого подхватит, кто ему больше нужен, кого он в итоге выберет?.. С той же целью затевают танцы, пританцовывают друг с другом, нарочно не оставляя ему пары, - но вот Туня сама приглашает его на танец, признаётся ему в своих чувствах, но он идёт на попятную, и она мелодраматически убегает, прячется в шкаф. Общее напряжение взрывается истерикой – прозрачные кубы ударяются один о другой, в них, как в персональных коконах публичного одиночества, бьются с грохотом женщины, как недавно билась одна Феля в своём гробу. Они все пытаются достучаться, докричаться, зазвать каждая в свой мирок, слишком тесный для двоих, - и отказать жестоко, и согласиться недостойно. Виктор бросается то к одной, то к другой, неуклюже, мучительно-стыдливо «танцует» их всех по очереди, - и это отчётливо похоже на акт любви, только любви неправильной, искажённой, почти безумной, как если бы все эти барышни вожделели не этого заурядного Виктора, а воображаемого, что почти так и есть: он – не просто гость, а гость из прошлого, из молодости, олицетворение её. В конечном счёте, ночь он проведёт с Йолей, сначала отказавшись с ней танцевать, но «беременными» будут все – напихают под платья охапки соломы, «родят», начнут баюкать: сухие, безжизненные, мертворожденные плоды не-любви, анти-любви, морок которой, застывший в пятнадцатилетней давности времени и пространстве ледяным дворцом Снежной королевы, порою страшнее ненависти. Виктор бежит оттуда в ужасе – короткие ритуальные посиделки за столом, прощание навсегда, и вот он уже исчезает за дверью со своим чемоданом, как будто и не было его, как будто привиделся. Барышни переглядываются… где Туня? А Туня повесилась в шкафу. Так же, как, без сомнения, когда-то Феля – по той же причине. Для них, юных, едва вышедших из поры детства, их чувство было не последним, а первым, и, не зная другого, они приняли его за настоящую любовь – и обманулись так жестоко не с юношеским даже, а с абсурдистским максимализмом, словно вне усадьбы Вилко мира нет и не будет, и нет и не будет больше любви кроме той, в которую играл с ними Виктор. Абсурдно проклятие самоуничтожения, наложенное на род, в котором есть лишь полдюжины женщин и не видно даже их мужчин, но это проклятие наложено войной, которая уродливым шрамом легла поперёк поколения, после чего любовь стала уже невозможной, - то есть возможной, но через преодоление всего мироздания. Как не вспомнить, в связи с войной, опять-таки и богомоловского «Лира», и «Детей солнца»: а что если во время войны, или войн, Апокалипсис случился, потому и ходят среди живых неприкаянные мёртвые вроде Фели, потому и перевёрнуто с ног на голову всё бывшее ранее светлым и живительным, потому и прячутся барышни в своих гробах?.. Нет, вряд ли Херманис об этом думал. Но мистика в его работе – определённо новый и интересный этап.
[273x150]