[222x251]
Ну, вы знаете, с чего я начинаю, да? Я ведь вчера не один чай выбрала, а два. Второй выбирала между «Ведьминым лесом» и «Дикими ягодами» и сцапала пока первый, как более аппетитно пахнущий заваркой. Сам чай пахнет и того заманчивей: в составе, если мне не изменяет память, - зелёный ханибуш, кусочки яблока, бузина, листья малины, кусочки клубники, чёрная смородина. Можно сказать, что ягодный чай именно так и должен пахнуть – как лукошко свежих, влажных, только что собранных ягод вместе с помятыми листьями. И тем более удивительно, что при таком потрясающем и многообещающем аромате – почти никакого вкуса, почти никакого послевкусия. Только если долго во рту подержать-«пожевать», какая-то кислинка языком ощущается, - а в целом, смысла столько же, сколько в употреблении пакетикового фруктового чая. Впрочем, для ненавязчивого утоления жажды – вариант далеко не последний.
На сцене – классическое новоевропейское нагромождение знаков. Глухая деревянная стена, больше всего напоминающая загон-времянку для скота, аттракцион – симулятор родео в виде крутящегося быка с мигающим красной лампочкой глазом, включённый нетбук. Два человека в нарядах, подозрительно напоминающих черкизовский адидас, садятся у стены и раздеваются до белых алкоголичек и чёрных боксёров. Один из них засовывает нетбук под майку и разглаживает ткань на мониторе, на котором – мы видим это благодаря направленной на него камере, передающей изображение на экран задника – кричит какая-то женщина; быть может, она психически больна или испытывает сильную боль. Потом оба мужчины – их зовут Хуан Лориенте и Хуан Наварро – надевают глухие чёрные кожаные маски с бубенчиками, звенящими, стоит потрясти головой, как звенят колокольчики на шеях быков. Звона, правда, не слышно: громкая, очень громкая музыка ударяет зрителям в грудь, ковбои – а это именно они – катаются по полу, эпилептическими телодвижениями пытаясь «играть» всем телом на электрогитарах, иногда вдвоём. Долгое время мы можем слышать только какофонию и видеть только увлечённую возню – до эротики, впрочем, ещё далеко, это, скорее, пока совместное изнасилование инструмента. В перерыве – затишье, и ковбои с уморительной серьёзностью репетируют некие балетные экзерсисы, - а потом опять всё сначала, и вот уже один из них спускает трусы и напяливает на голову подушку. Другой его то обнимает, то бьёт и, наконец, обнажившись до костюма Адама, забирается в его одежду – одна майка и одни трусы растягиваются на двоих, это могло бы возбуждать, если бы не было так потешно, затем тряпки рвутся. Как ни в чём ни бывало одевшись, первый голый ковбой выносит закрытую коробку, - фонограмма многоголосо щебечет с самого первого звонка, так что можно предположить, что внутри находятся птицы. Коробку встряхивают и несут через деревянную подсобку, оказывающуюся коридором, связывающим сцену с пространством, невидимым зрителю – но экран, благодаря камерам, показывает с разных ракурсов, как двое с коробкой протискиваются по узкому тоннелю, переворачиваясь вместе с ней. По тому, как её роняют, ни за что не догадаешься, что внутри – нечто хрупкое, но когда коробку открывают перед камерой, там обнаруживаются цыплята, загадившие все четыре стенки. На них сыплют пшено, подталкивают поближе к объективу, и жизнь цыплячья отныне будет прерывать репортаж из квадратной комнатки без окон. В центре восседает гейша (Марина Оснар), одетая по всем национальным японским канонам, и что-то говорит, чем весьма веселит ковбоев, и они принимаются бегать вокруг неё голышом, толкать её и заставлять присоединиться к своему веселью. Вернувшись обратно на сцену, они берутся уже за другую музыку: рог, который духовой инструмент, можно приставить к причинному месту и медитативно дудеть себе и друг другу. Раздухарившись, ковбои запрыгивают на вертящегося и качающегося быка, поодиночке и вдвоём, умудряются целоваться на нём, не сваливаясь, и пробегать в опасной близости от рогов, ничуть не менее твёрдых, чем настоящие – на сей раз уже бычьи, а не музыкальные. Ничего необычного не происходит: ковбой – фигура вызывающе эротичная, если быть совсем точным – гомоэротичная, как и всё прочее максимально брутальное, даже если на деле представители этой профессии смотрятся значительно скромнее порнозвёзд и живописных икон, примеривающих их роль на себя. Ковбой как символ должен быть естественным, близким к природе, как животное, не стесняющееся удовлетворения всевозможных желаний своего тела, - и это, в общем-то, всё прекрасно и жизнеутверждающе. Но столкнуться с таким типажом в реальности едва ли кто захочет – неизбежной обратной стороной «дикости» окажется полное отсутствие элементарных нравственных и интеллектуальных потребностей. Режиссёр Родриго Гарсиа – сын мясника и сам мясник, назвавший свой театр «Мясной лавкой»; ковбои, по сути, - те же мясники, бездумные палачи, обслуживающие первобытную жажду крови человечества, которое никогда не повзрослеет и всегда останется ребёнком, поджигающим муравейник. И вот наши нарезвившиеся герои снова отправляются за сцену, и нашим вниманием на добрую пятую часть короткого часового спектакля завладевает экран. Один из ковбоев ложится на пол и сгребает цыплят на себя, другой надевает на него защитные очки, даёт в зубы зеркальце, пускает дым и уходит. Камера фиксирует, как оставшийся в дыму подбирает цыплят, подносит их к объективу, светит фонариком на них, потом себе в лицо, и луч, отражённый зеркальцем, без сомнения ослепляет цыплят. Да, господа, нас обманули – это не театр жестокости, где твои нервы пережигают эмоциональным переживанием неких экстраординарных ситуаций. Это просто жестокость, и ты сидишь, спокойный и расслабленный, немного скучающий, и думаешь: зачем это нужно, ради чего? Для режиссёра-мясника, по-видимому, это должно было стать кульминацией, провокацией, эпатажем, но из зала больше никто не уходит – желающие успели уйти в первой части спектакля, а участь цыплят вряд ли волнует, по крайней мере отечественную, публику. Из деревянного тоннеля сочится дым и виднеются лучи света, потом трансляция происходящего там, внутри обрывается цветной картинкой побережья, крутящейся в такт второму ковбою, забравшемуся ногами на седло механического быка. Когда импровизированное кино возвращает нас в задымлённую комнатушку, там снова ждёт гостей японка, сняв со стены гравюру, изображающую некий шедевр искусства шибари. Всё тому же ковбою, над которым ставятся все эксперименты, язык обматывают верёвкой, так что его речь, теоретически на английском, всё равно ни разу не понятна залу; публика сдержанно посмеивается, но эмоциональный монолог затягивается, начинаешь подозревать, что it hurts. Тем временем второй ковбой выносит на авансцену белые шезлонги, бутылки пива в ведёрке со льдом, оба одеваются с иголочки – модные костюмы, блестящие солнечные очки – и располагаются на шезлонгах в «непринуждённых позах». Персонаж сменил обложку: ковбои с быками и сеновалами, грубые и непосредственные, ненасытные и неутомимые – безнадёжно устарели и ушли в прошлое, чтобы возродиться в новом облике. Ковбой умер – да здравствует ковбой! Современный ковбой, реинкарнация ковбоя, – герой рекламных роликов дорогой одежды, элитного алкоголя, изысканного парфюма, резонёр ностальгического артхауса с мудростью и скорбью во взоре. Но, опять-таки, оставим символы и обратимся к реальности. Вот они сидят, наши ковбои, и по очереди изрекают краткие или пространные философские сентенции, которые красивым шрифтом переводят на заднике, - стоит закончиться одной мысли, как тут же начинается другая. До боли напоминает заполонившие интернет цитаты, по смыслу своему – банальные от «слегка» до «непомерно», - и пафосные, и ироничные, авторство которых давно никто не помнит, отчего их приписывают эйнштейнам, наполеонам и прочим общеизвестным великим. Их просто повторяют, замещая чужим мнением отсутствующее собственное, не обсуждая, не подвергая сомнению, не интерпретируя, - эта мода на чужой ум настолько разрослась, что стоит кому-то по неосторожности сказать что угодно от себя самого, как он рискует превратиться в основателя новой философской школы. И эти ковбои так же повторяют, так же бездумно твердят наизусть хорошо отрепетированные тексты на потребу новой публике, обросшей ханжеством и снобизмом, как раньше объезжали быков. От этого, конечно, ни IQ, ни моральности у них не прибавилось, просто «крутизна», выражавшаяся сексуально, стала выражаться имиджем и словом, однако вот что примечательно: к палачам, переодевшимся (а точнее сказать – одевшимся) в чистое, зритель стал относиться гораздо лояльнее, притих и прислушался. Цивилизация – смена форм, но не содержания; «перестроить можно рожу, Только душу – никогда»©. А человек сам обманываться рад – вчерашний беспредельщик и хам сегодня умыт и побрит, и он готов верить, что имеет дело уже с кем-то совершенно другим. За этот – невольный, должно быть – социальный эксперимент я даже скажу дону Гарсии спасибо, хоть он ничего и не понимает в законах кармы, - потому что и беспредел ведь никуда не исчезает: прежде чем заняться болтологией, ковбой выносит из-за кулис коробку с цыплятами и перекладывает их в стоящий на авансцене аквариум, подсвеченный красным светом. А когда за словесным потоком устаёшь следить, - приносит на руках красивую трёхцветную кошку и тоже сажает в аквариум. Флегматичное животное цыплят как объект для изучения не расценивает в принципе: кошка огляделась, убедилась, что крышка аквариума не позволит ей выбраться, и свернулась в уголке, окружённая сбившимися в кучу цыплятами. Свет гаснет, узников стеклянной коробки оставляют наедине друг с другом, ковбои уходят к камере в деревянной комнатке, расчищают на грязном полу уголок и постилают салфетку. На неё кладут круассан, делают ему инъекцию, надавливают на него пальцем – нажатый бок поднимается, раздаётся судорожный вдох. Надавливания продолжаются до тех пор, пока продавленная «грудь» круассана не остаётся впалой и он не перестаёт «дышать». Зал смеётся над изобретательной шуткой – тогда как именно момент с круассаном рецензии-анонсы описывали как натуралистичное, страшное, тяжёлое зрелище, оправдывающее рейтинг «21+», ибо, дескать, не каждый может такое выдержать, и при этом ни словом не обмолвились о цыплятах. Как говорится, комментарии излишни. И не говорите мне, что смерть круассана – это важный и серьёзный протест против эвтаназии, о ней уже в «Искусстве развлечения» поговорили. По мне, так это больше говорит о том, что в мире, где живое существо можно использовать, как вещь, - вещь тоже можно использовать, как живое существо. Так заканчивается спектакль – конечно, не тот спектакль, который стоит поддерживать рублём, ибо я, всегда настаивая, что порнография является искусством, тем не менее никогда не соглашусь с тем, что искусством может быть убийство (не поймите меня неправильно – именно сам акт убийства, а не его изображение художественными средствами! А именно на убийствах и пытках строит все свои произведения Родриго Гарсиа). Если же, взяв с меня пример, посетить его бесплатно, - тогда достаточно интересно узнать, что бывает ещё и такое.
Завтра мне надо сходить в кино. Я про…эмм, пропускаю «Живую сталь», «Ромовый дневник» и «Историю дельфина», что чертовски печально, но определённо стоит сходить на «Не сдавайся» или «Красный штат». А что особенно печально – ни на что идти не хочется) хочется на «Энни Лейбовиц». И на фильм, и на выставку, которая без кавычек. Будем подумать.