Посмотрела "Сергей и Айседора"
31-08-2011 04:22
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Проверенная гастролями премьера возвращённого старого спектакля «Сергей и Айседора» дошла до столицы даже раньше, чем её ждали. От достоверности сразу открещивается подзаголовок: «недокументальная история любви». Радует уже то, что Есенин – не Безруков. Есенин (Малашенко) – в длинном плаще, пролетарских штанах с подтяжками на голый торс, с конвульсивной, судорожной пластикой, надевающий вывернутый на красную изнанку цилиндр, - едва ли тот Есенин, к которому мы привыкли: скорее, Сид Вишез. И Айседора (Терехова) – едва ли та, которая Дункан: грузная, неуклюжая, в обильных мешковатых одеждах тёмных оттенков, какой угодно профессии, только не танцовщица, она – повизгивающая дурочка, словно новое чувство застигло её не в сорок с лишним, а во все семьдесят лет. Спектакль – не диалог и даже не монологи двух человек, не понимающих друг друга не только и не столько в силу различного языка, а постоянная напряжённая, ожесточённая конфронтация, выражающаяся в пластике, жестах, интонациях. Изредка комментируют происходящее трое: Галина Бениславская (Матто) отметила в своём дневнике, что Сергей познакомился с Айседорой в свой день рождения, и предрекла, что согласно астрологии в дни до и после дня рождения у людей «энергетическая дыра». «Милый Толик» Мариенгоф (Мотырев) называл новую страсть Есенина «губительной» - почему? Да просто потому, что ревнивый Мариенгоф называл «губительными» все его романы. Партийный переводчик при Айседоре и Есенине (Боровиков) перевирает их слова. А третий мужчина, «поэт №3» (Богатырёв), пристёгнут к этой удалой тройке исключительно для заунывного исполнения на одной ноте песен на стихи Есенина. Есенин и сам читает стихи, выкрикивая фразы, растягивая букву ррр, и любуется собой, как мальчик-подросток: такими они и бывают – воюют со всем миром, считают себя уникальными и исключительными, с болезненным нажимом любят абстрактную «Родину»; с вызовом, в порыве не приятия, а отрицания он провозглашает: «Не надо рая – Дайте родину мою!». Она хватает его волосы – «гениальный русский мальчик», «Золотая голова», выговаривает: «Езенин», его это злит; она для него – «Изадора», «Дунька», он заставляет её нелепо плясать под свою декламацию, кланяться фонограмме бурных оваций. Они нужны друг другу ровно настолько, насколько способны подпитывать самолюбование друг друга, и вся основа их столкновений – взаимное желание только обладать, и всё. Вот она пытается с ним танцевать, но он заявляет: «У нас у Константинове танго не танцують!», что публика встречает аплодисментами, и бешено кривляется, а она пытается это повторить. Вот она рассказывает ему, как «спасёт» его, увезёт в Европу и Америку, только для этого надо зарегистрировать брак, а он не понимает её, не пытается понять, не слушает – он совершенно равнодушен, хотя потом её же будет укорять, что она ждала славы, а получила косые взгляды как на советских агентов, сорванные гастроли, газетную травлю. За границей ему не нравится без каких-то логически обоснованных причин и мотиваций – просто не нравится, потому что заграница; и за его вытекающее из этого хамское поведение стыдно, как будто он действительно сейчас представляет весь свой народ перед глазами цивилизованного мира, подтверждая все стереотипы о неуправляемых дикарях, агрессивном быдле, безнадёжных варварах. Ему, в свою очередь, обидно, что о нём, таком великом и гениальном, за границей не говорят как о поэте – только как о «молодом муже Айседоры Дункан». Его злит, что она танцует под «Интернационал», он издевается над ней, бьёт – а она терпит, прощает, покуда это целесообразно, но помнит всё. Он возвращается в Россию, «пускается во все тяжкие», изменяет жене, отвергает беззаветно любящую его Галину, наконец, пишет, что «женат и счастлив» - а Айседора в ответ запирает его в психбольнице. Все эти два часа повторяющихся моментов и мотивов, однообразных эмоций и замечательных стихов понадобились Виктюку одной мысли ради: накал и раздрай страстей, постоянное существование в истерическом, пограничном состоянии, где ни любви, ни ненависти не может зародиться, «не вынесла душа поэта». Рязанский мальчик не пережил переходного возраста завышенных ожиданий, несбыточных надежд и эгоистичных требований к жизни и будущему – такова жестокая правда, которая, как известно, у каждого своя, у на редкость лаконичного – всю сценографию составляют табуретки на колёсиках – спектакля. Впечатляющим его не назовёшь – если забыть о талантах тех людей, ставших прототипами его персонажей, и о связанном с этим пафосе, когда фотографию Дункан Есенин то жуёт, то рвёт, а собственную прижизенную – в финале сдирает с задника, и под ней оказывается его же посмертная; так вот, если об этом забыть, сюжет, точнее, его отсутствие, предстаёт достаточно бытовой и неоригинальной. Но если не забывать – порядочной смелостью выглядит этюд, в котором Есенин и Дункан не идеализированы, не романтически-лиричны, их страдания не пасторальны и возвышенны, а в немалой степени неприглядны. Когда у эстета Виктюка в зале загорается свет, из динамиков несётся «…Я московский озорной гуляка», и актёр спускается в зал стрелять сигарет и целовать женщин, это не значит, что вкус ему изменил: это значит, что вкус иногда изменяет даже гениальным поэтам. Более того, им он должен изменять чаще других, ведь крайности склонны притягивать крайности.
[243x139]
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Проверенная гастролями премьера возвращённого старого спектакля «Сергей и Айседора» дошла до столицы даже раньше, чем её ждали. От достоверности сразу открещивается подзаголовок: «недокументальная история любви». Радует уже то, что Есенин – не Безруков. Есенин (Малашенко) – в длинном плаще, пролетарских штанах с подтяжками на голый торс, с конвульсивной, судорожной пластикой, надевающий вывернутый на красную изнанку цилиндр, - едва ли тот Есенин, к которому мы привыкли: скорее, Сид Вишез. И Айседора (Терехова) – едва ли та, которая Дункан: грузная, неуклюжая, в обильных мешковатых одеждах тёмных оттенков, какой угодно профессии, только не танцовщица, она – повизгивающая дурочка, словно новое чувство застигло её не в сорок с лишним, а во все семьдесят лет. Спектакль – не диалог и даже не монологи двух человек, не понимающих друг друга не только и не столько в силу различного языка, а постоянная напряжённая, ожесточённая конфронтация, выражающаяся в пластике, жестах, интонациях. Изредка комментируют происходящее трое: Галина Бениславская (Матто) отметила в своём дневнике, что Сергей познакомился с Айседорой в свой день рождения, и предрекла, что согласно астрологии в дни до и после дня рождения у людей «энергетическая дыра». «Милый Толик» Мариенгоф (Мотырев) называл новую страсть Есенина «губительной» - почему? Да просто потому, что ревнивый Мариенгоф называл «губительными» все его романы. Партийный переводчик при Айседоре и Есенине (Боровиков) перевирает их слова. А третий мужчина, «поэт №3» (Богатырёв), пристёгнут к этой удалой тройке исключительно для заунывного исполнения на одной ноте песен на стихи Есенина. Есенин и сам читает стихи, выкрикивая фразы, растягивая букву ррр, и любуется собой, как мальчик-подросток: такими они и бывают – воюют со всем миром, считают себя уникальными и исключительными, с болезненным нажимом любят абстрактную «Родину»; с вызовом, в порыве не приятия, а отрицания он провозглашает: «Не надо рая – Дайте родину мою!». Она хватает его волосы – «гениальный русский мальчик», «Золотая голова», выговаривает: «Езенин», его это злит; она для него – «Изадора», «Дунька», он заставляет её нелепо плясать под свою декламацию, кланяться фонограмме бурных оваций. Они нужны друг другу ровно настолько, насколько способны подпитывать самолюбование друг друга, и вся основа их столкновений – взаимное желание только обладать, и всё. Вот она пытается с ним танцевать, но он заявляет: «У нас у Константинове танго не танцують!», что публика встречает аплодисментами, и бешено кривляется, а она пытается это повторить. Вот она рассказывает ему, как «спасёт» его, увезёт в Европу и Америку, только для этого надо зарегистрировать брак, а он не понимает её, не пытается понять, не слушает – он совершенно равнодушен, хотя потом её же будет укорять, что она ждала славы, а получила косые взгляды как на советских агентов, сорванные гастроли, газетную травлю. За границей ему не нравится без каких-то логически обоснованных причин и мотиваций – просто не нравится, потому что заграница; и за его вытекающее из этого хамское поведение стыдно, как будто он действительно сейчас представляет весь свой народ перед глазами цивилизованного мира, подтверждая все стереотипы о неуправляемых дикарях, агрессивном быдле, безнадёжных варварах. Ему, в свою очередь, обидно, что о нём, таком великом и гениальном, за границей не говорят как о поэте – только как о «молодом муже Айседоры Дункан». Его злит, что она танцует под «Интернационал», он издевается над ней, бьёт – а она терпит, прощает, покуда это целесообразно, но помнит всё. Он возвращается в Россию, «пускается во все тяжкие», изменяет жене, отвергает беззаветно любящую его Галину, наконец, пишет, что «женат и счастлив» - а Айседора в ответ запирает его в психбольнице. Все эти два часа повторяющихся моментов и мотивов, однообразных эмоций и замечательных стихов понадобились Виктюку одной мысли ради: накал и раздрай страстей, постоянное существование в истерическом, пограничном состоянии, где ни любви, ни ненависти не может зародиться, «не вынесла душа поэта». Рязанский мальчик не пережил переходного возраста завышенных ожиданий, несбыточных надежд и эгоистичных требований к жизни и будущему – такова жестокая правда, которая, как известно, у каждого своя, у на редкость лаконичного – всю сценографию составляют табуретки на колёсиках – спектакля. Впечатляющим его не назовёшь – если забыть о талантах тех людей, ставших прототипами его персонажей, и о связанном с этим пафосе, когда фотографию Дункан Есенин то жуёт, то рвёт, а собственную прижизенную – в финале сдирает с задника, и под ней оказывается его же посмертная; так вот, если об этом забыть, сюжет, точнее, его отсутствие, предстаёт достаточно бытовой и неоригинальной. Но если не забывать – порядочной смелостью выглядит этюд, в котором Есенин и Дункан не идеализированы, не романтически-лиричны, их страдания не пасторальны и возвышенны, а в немалой степени неприглядны. Когда у эстета Виктюка в зале загорается свет, из динамиков несётся «…Я московский озорной гуляка», и актёр спускается в зал стрелять сигарет и целовать женщин, это не значит, что вкус ему изменил: это значит, что вкус иногда изменяет даже гениальным поэтам. Более того, им он должен изменять чаще других, ведь крайности склонны притягивать крайности.
[243x139]
Комментарии (1):
23-09-2011-10:38
удалить
небольшое уточнение: 31.08 в роли Есенина был Игорь Неведров, хотя на фотографии, да, Малашенко. Поэт № 3 - вячеслав Стародубцев
Комментарии (1):
вверх^
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Посмотрела "Сергей и Айседора" | Black-and-Red_Phoenix - Гнездо Чёрно-красного Феникса |
Лента друзей Black-and-Red_Phoenix
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»