О вчерашнем дне говорить особо нечего: выспалась и за неимением чего-либо приемлемого в кино весь день занималась разгребанием скопившегося насущного и свежепридуманными полезными делами, а вечером, как спала жара, прогулялась дворами до Трамплина, поднялась на последний этаж в Белые Облака, примеряла шаровары, пока магазин не стал закрываться, но все они оказались мне велики. Ограничившись покупкой любимого пуэра в мандарине и нэцкэ-змеи в коллекцию, тем же маршрутом вернулась домой и наварила наконец вкусной камры на соевом молоке. Зато ночь выдалась прекрасная: луна полная или около того, двух чашек камры хватает до утра, и можно предаваться приятным полезным делам, отдыху, музыке, ностальгии, в общем, всему подряд, что составляет прекрасные ночи. Хватило меня до семи утра, когда я решила, что пора и честь знать, и завалилась отсыпаться до двух часов дня. Подняв себя, остаток первой половины дня я посвятила всякому неотложному и пораньше вышла из дому, отправляясь – в театр, конечно же. Уже вторично в метро у меня обострился топографический кретинизм и я поехала до Добрынинской с двумя пересадками, от Боровицкой, а там, вспомнив дорогу, успела зайти в шоу-рум Лаборатория Сновидений, побродить и порадоваться приятным вещам. Потом свернула к театру Луны – безрыбье иногда такое безрыбье – и ввалилась в толпливый холл, купила программку и стала ждать второго звонка, чтобы просочиться в партер, особо не отсвечивая. Однако вскоре после первого в партер стали сгонять людей с бельэтажа, и я тоже отправилась в первые ряды, удачно обосновавшись в центре второго, - и передо мной пустовало место в первом ряду; зал был изрядно пустоват, хотя пришла я, конечно, не на премьеру.
По афише спектакля «Профессиональный инстинкт» можно предположить, что речь идёт о древнейшей профессии, однако жанр постановки по Звягинцеву заявлен как детектив. Впрочем, кто убийца, мы узнаём с первого же эпизода: почтенный судья (Марусев) на фоне чёрно-белых кадров Куросавы вещает, что после перерождения самурай меняет меч на каллиграфию, что является равноценным боевым искусством, - а к нему заявляется плохиш в чёрных очках с говорящей фамилией Негодин (Светличный) и безыскусно убивает при помощи своего подручного по прозвищу Бамбук (Жуйков) ударом огнетушителя по голове. Картинка сменяется, и мы видим уже похмельного Ледникова (Варчук), бывшего прокурора, которому звонят с телевидения и предлагают поучаствовать в качестве консультанта в съёмке фильма о том, как жена убила генерала. Не выходя из запоя, он едет на встречу с режиссёром и узнаёт в нём старую знакомую Анжелику (Маша Ч), тоже любительницу Куросавы, которая откуда-то знает, что это он вёл дело об этом убийстве и не довёл – жену засудил, а орудие убийства так и не нашёл. Работать над сценарием наш герой приезжает на дачу убиенного судьи, где проживают его гражданская супруга Нюра (Штраус) и её неизвестно от кого дочь Вера (Кузьмина) – сексуально озабоченный алкоголик тринадцати лет с белыми крыльями за спиной, танцующая по дискотекам. Тем временем к Негодину, браво расстреливающему картонные мишени, пробирается устраиваться на работу в его охранное агентство его опять-таки старая знакомая Катя (Соляных), тоже с японским стажем, конечно, и он берёт её в секретарши, сиречь в любовницы. Ледников тем временем вдохновенно ваяет сценарий, тогда как Лика подмечает, что стоило ему написать, как убили неких охранников, а жена генерала отравилась в колонии, - так охранников сразу действительно убили, а жена повесилась. Но ему не до этой мистики, у него есть своя: во сне он встречается с покойным судьёй, общаясь с ним аки самурай с сэнсеем, и тот пытается дать ему понять, что каллиграфия – тоже оружие и что кто-то может соревноваться с ним, совершая в реальности убийства, описываемые им в сценарии. «Зачем же я взрыв устроил?» - запоздало терзается наш графоман, и мы догадываемся, что будет дальше: на корпоративной вечеринке Катя пожаловалась Негодину, что её муж подозревает её измену и грозится подорвать в машине соперника, - а Негодин затаил обиду. Машина с отцом и мужем Кати взлетает на воздух, Негодин берёт безутешную возлюбленную в жёны, а Ледников без особых угрызений совести изучает подаренную духом япономана-судьи тетрадку с загадками в стиле танка и ищет там ответы на гипотетические вопросы. Когда Вера отгадала одну из загадок, подразумевающую тлю, на него снизошла эврика, - но незамедлительно на размахивающую тетрадкой Веру напал Бамбук с багром (у бедняги сильная страсть к орудиям пожаротушения). На этой трагедии заканчивается первый акт, в котором мы также успеваем познакомиться с двумя сюжетно никчёмными, но служащими для жалких потуг на юмор персонажами: актрисой по фамилии Жеребуха (Солнцева) с незалежным акцентом, глушащей горилку стаканами, и актёром Аристарховым (Ишков), играющим трупов и неубедительно умирающим от удара бутафорского ножа, - они должны играть генерала и его жену. Начало второго акта объясняет нам, кто на самом деле убил генерала: проецируемые на занавес лица генерала, его жены и Веры, снятые из-за оного занавеса в режиме реального времени, рассказывают, как дело было. Генерал лирически повествует, как увидел летающего между деревьями ангела, который с ним пил, пел, танцевал и целовался, а потом взял поиграться его наградной пистолет, да и выстрелил. Ледникову же слово «тля» напомнило его школьного приятеля Негодина, который носил это прозвище, и он решает, что им и является его безымянный «антигерой», и вспоминает, как они сдавали экзамен судье: он, Ледников, всё вызубрил, зато Негодин признавался, что не переносит чужих успехов в профессии. Затем дух судьи сообщает Ледникову, что выпер Негодина из академии, ибо тот «маньяк» - не гнушается никакими средствами для раскрытия преступлений и каким-то образом «сам влезает в шкуру преступника». Ледников разражается в адрес Негодина бурным потоком истерической ненависти и, не сходя с места, сочиняет, как его жену избили, а сам Негодин, в ярости разбив руками зеркало и руки – о зеркало, возжаждал «всех убить». Произошло по-писаному: на Катю набросился ОМОН и повалял до комы, а обозлённый супруг с перебинтованными обеими руками ворвался в больницу и наорал на очкарика врача с тросточкой. Этому эпизоду предшествует флэшбек, в котором мальчик-очкарик увязывается за двумя бойкими сверстниками, от каждого резкого движения падая лицом в пол; пацанята играют в некое подобие «бутылочки», разыгрывая безучастно приплясывающую вокруг девочку, и завязывается драка, в которой очкарику за попытку поцеловать девочку достаётся огнетушителем (да, да!) по ногам. Расшифровываю: агрессоры с огнетушителем – Негодин и Бамбук в детстве, пострадавший же – доктор Цапцин (Майсурадзе) по прозвищу Цапля, ныне хромающий на деревянной ноге и по-прежнему влюблённый в Катю, за которую тогда и огрёб. Действие возвращается на дачу, где Лика как раз жалуется продюсеру на бурную фантазию Ледникова: он написал, что-де доктор спит со своей пациенткой в самом эротическом смысле этого глагола. Тогда наш консультирующий прокурор, прибегая к лёгкому рукоприкладству, выпытывает у своего режиссёра, что продюсер – и есть Негодин. Он отправляет вражине sms с приглашением поиграть в каллиграфию (так они мерились, хм, силушкой в юности, когда наставник привёз им из Японии по каллиграфическому наборчику) и получает ответ, что «Цапля больше не летает». На встречу Негодин является быстро, с Бамбуком и с пистолетом, и в этом месте повествование прерывают вставным эпизодом – рядом с койкой пациентки Цапцин напивается, а потом укладывается с ней рядышком, обещая её не лечить, чтобы она в таком удобном для него состоянии всегда при нём и была. После этого мы застаём Ледникова уже безропотно связанным и поставленным на колени; он пытается спасти свою шкуру, сообщая Бамбуку, что-де когда-то именно Негодин наябедничал родителям Цапцина, что Бамбук хочет повесить их сына, и загремел Бамбук за это на семь лет. Подстава не удаётся: Негодину удаётся утихомирить своего возмутившегося прихвостня, на писаку он наставляет было дуло, велев Бамбуку поджечь дачу, но решает повременить с расправой и сперва сыграть в каллиграфию. Заигравшимся «самураям» приносят всё необходимое, и Ледников благополучно пользуется своими паранормальными способностями: пишет «мёртвый бамбук» - и Негодин стреляет в Бамбука, пишет «смерть» - и Негодину звонят и сообщают, что Катя уже 15 минут как мертва. Ледников намекает Негодину, что после такого жить незачем; тот сначала стреляет в него, промахивается, живописно ползёт к цветущей как-бы-сакуре и убивает себя. Перед смертью он успевает поведать Ледникову, что жена не убивала генерала, хоть он и подстрекал её посредством всяческого компромата – на момент убийства она была мертвецки пьяна, и он велел подложить её в постель к мертвецу. Тут всё худо-бедно ясно – не ясно только, зачем Негодин провернул всю эту тягомотину со съёмкой фильма, чтобы заставить Ледникова выплеснуть свои преступные наклонности на бумаге, а заодно заново поломать голову над уже закрытым делом. В финале Ледников встречает Веру – живую, но на инвалидной коляске, держащую наградной пистолет генерала под пледиком из страха перед жестокими людьми. На случай, если зрители не поняли открывающего эпизода, его повторяют в завершающем, под другим углом: Вера с крыльями вспархивает к генералу, пьёт с ним водку, поёт «Батяня-комбат», танцует, а когда он уверяет, что пистолет не заряжен, стреляет в него и нечаянно убивает. При этом старик, конечно же, домогается малолетки – Проханов не ставит спектаклей без отчётливой педофилической линии. В чём мораль этой басни в духе Донцовой, к которой примешали немного Акунина, непонятно: Ледников, якобы стремящийся к истине и справедливости, а в итоге написавший смерть мужа и отца Кати и её самой – совсем неповинных людей, толкнувший на смерть Цапцина и Негодина, - если и не хуже, то уж точно не лучше Негодина. Впрочем, нам пытаются доказать, что всего этого не произошло бы, если бы при расследовании гибели генерала все не врали – под занавес неупокоенный судья будет втолковывать залу азбучно-судебную добродетель: «Я клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды». «…Правду», - послушно откликается зал нестройным квартетом голосов. Сентенция, конечно, поучительная, но следовать советам, данным покойником, как-то не хочется. Да и впрямь, мёртвое правосудие выглядит символично, - а что судья его олицетворяет, показано наглядно: в начале спектакля Нюра и Вера перетаскивают из дачного алтаря на крышу японского божка с завязанными глазами и шаром в руках. У судьи с глазами всё в порядке, зато шар ему заменяет блестящий синий мячик, которым он с серьёзным видом манипулирует. На фоне этой модной япономании особенно дико смотрится выбор саундтрека: звучат пошленькие мотивчики «Ландыши, ландыши» и «Один раз в год сады цветут» - их, оказывается, очень любил генерал-педофил, а ещё ландыши дарит безжизненному телу Кати нелепый воздыхатель Цапля. Пока благодарные зрители театра Луны восхищаются глубокой философией вышеописанного бреда, моему читателю, право, лучше пересмотреть «Расёмон», фильм, которому настойчиво признаются в любви решительно все персонажи спектакля – явно рассчитывая на то, что публика о таком и слыхом не слыхивала, ибо никакой маломальской связи между божьим даром японского кинематографа и почти трёхчасовой яичницей от Проханова и Звягинцева нет и не может быть.
После спектакля я доехала до дома, удачно дождавшись автобуса. Дома часов до трёх с копейками у меня читала книжку мама, так что только после этого я смогла начать, потихоньку раскачиваясь, писать пост. Написала, слегка отвлекаясь, - да, знаю, уже половина седьмого, но спать я ещё не хочу. Жаль, что опять удалось успеть за всю длинную ночь только одно-единственное дело, ну да завтра у меня ещё будет день – день без театра, так что можно будет заценить последнего Гарри Поттера. До завтра!
[338x136]