После весёленькой ночи Летнего солнцеворота я умудрилась заснуть, найдя оптимальное положение тела так, чтобы ни одна его часть не протестовала, и в первую очередь желудок, и выспалась. Во сне ко мне приставал какой-то мент, это было утомительно, и, проснувшись и не найдя мобилы с часами, я решила вставать, чувствуя себя вполне бодро. Оказалось, что было около одиннадцати, и это было мне только на руку – можно было побольше успеть. Я управилась с насущным и добила конспект Алперса, получившиеся две странички выслала на почту – и, конечно же, обнаружила, что конспект Жени там уже выложен раньше меня и я опять работала зря, отметившись вконтакте либо поздно, либо тщетно. Зато в письме я спросила, точно ли экзамен 25-го, и мне sms-нули, что он таки опять 24-го; потом позвонила Аня и сообщила, что решено, чтобы каждый принёс текст «своей» пьесы, ибо будут спрашивать анализ, особенно тех, кто на семинарах по театроведению словоохотливостью не отличался (ваш покорный в их числе). Следовательно, мне надо принести Арро, которого я уже сдала в библиотеку, - а на матушкин читательский уже 5 книг взято, а тащить их сдавать тяжело, значит, надо записываться самой и забирать книжку обратно. Пообедав, я подорвалась до Кузнецкого моста; у перехода на платформе Лубянки образовалась толпа и давка, ибо из двух эскалаторов работал только один, шли шагом, потом начали что-то объявлять по громкоговорителю, ничерта не понятно, кто-то возвращался, кто-то продолжал переть вперёд. Только когда я уже приближалась к эскалатору, расслышала, что-де на противоположной стороне запущен эскалатор на спуск. На эскалаторах по другую сторону перехода тоже было столпотворение, и я была рада выбраться на поверхность и пошагать к РГБИ; в такое время суток я обычно в универе или дома, поэтому отвыкла от зрелища забитости гудящим трафиком всех улочек и переулков в центре. Библиотека была пуста; меня встретила всё та же дотошная бабушка-библиотекарша, взяла у меня билет читалки, студак и паспорт, потом вернула вместе с квитком, правилами его заполнения и правилами библиотеки. Я заполнила эту бумажку, выслушала правила, получила в дар брошюрку с правилами, и только потом меня могли обслужить. Я снова неправильно выписала на бумажку коды из электронного каталога, но бабушка, узнав, что мне нужна всего одна книжка, милостиво сказала: «Всего-то?» и стремительно мне её принесла. У меня ещё оставалось время, чтобы зайти в Джаганат за урбечем, хумусом и соевыми паштетами, - и я не смогла удержаться, чтобы не сожрать там два веганских пирожка с грибами под стаканчик тархуна. Наевшись, я погрузилась обратно в метро и доехала до Сухаревской; там тоже были сплошные пробки, пытались проехать, вереща вразнобой сиренами, четыре или пять реамобилей. Я дотопала до Школы драматического искусства, вошла и вместе с программкой внезапно разорилась на 200 рублей на упитанную книжку пьес Ларса Нурена. В её компании (вообще, сейчас читаю Берроуза, свежепереведённого «Внутреннего кота», чему и счастлива) скоротала время до зычного гласа администратора, собирающего немногочисленную публику в зал, где я прежде ещё не была – Студию 7. У меня был билет без мест на балкон, куда вила винтовая лесенка; ряд стульев перед бордюром – удобно, сверху видно всё.
На стене – рамки с пустыми стёклами вместо икон, перед ними теплится лампадка и стоит конторка – касса ссуд. На стуле у двери сидит и вполголоса молится простушка Лукерья (Бурова), открывается дверь, и длинный прямоугольник света пролегает через всю пустую комнату, а в нём появляется вытянутая чёрная тень. Человек (Кобычев) проходит к иконам и опускается на колени. Собираются музыканты в безукоризненных белых костюмах, разбирают инструменты: барабаны, гитара, аккордеон и скрипка – вместо вокала; с первых же звуков можно узнать знакомую мелодию, вспомнить стихотворные строчки. Премьерная «Кроткая» - спектакль в той же степени Юрия Шевчука, в какой это спектакль режиссёра Игоря Лысова и спектакль Достоевского: музыка создаёт атмосферу и поднимает степень напряжённости, накала внутренних эмоций до заоблачных высот, до замершего дыхания и мурашек по загривку. Все ключевые моменты полуторачасовой постановки «фантастического рассказа» - фактически, пантомимы под песни DDT в исполнении оркестра-квартета. Снова открывается дверь, входит, нерешительно улыбаясь, девушка (Костюхина), садится по другую сторону стола, смотрит на него, скромно сложив ладони на коленях, он поглядывает на неё вполоборота, недоверчиво, с опаской, - ростовщик, сухарь со свежей газетой в руках.
С нами память сидит у стола
А в руке её пламя свечи
Ты такою хорошей была
Посмотри на меня, не молчи…
И говорить начинает она. По Достоевскому, это его текст, но достаточно «она» исправить на «я», а «я» - на «он», и мы неожиданно понимаем, открываем для себя целую историю о том, как бедная и от бедности на всё готовая девчушка влюбилась в этого строгого человека в костюме, как жадно ловила его слова «со значением», малейший признак, намекающий, обещающий, как оправдывала для себя его строгость, обижаясь на других ростовщиков, только золото принимающих. Наивная, чувствительная, она разговаривает с ним нарочито грубовато, типичный угловатый подросток, желающий казаться серьёзнее, старше и уверенней, - и когда она выбегает в ответ на неосторожную насмешку, он берёт слово. Он ждёт её возвращения, чтобы сделать предложение, - она соглашается и вдруг подходит к нему сзади и касается ладонью его плеча. Он снова и снова пытается дотянуться своей рукой до этой ладони, которой уже нет на прежнем месте, - повторяется бессмысленный жест, а другая половина тела словно не чувствует её прикосновений. Не сразу привыкаешь, как актёры движутся под музыку в ритмически-изломанной, марионеточной пластике, а потом красота этих лаконичных жестов воспринимается как парный танец: будто паралитика или мертвеца, она трогает его лицо, грудь, забирается во внутренний карман и долго пытается вытащить, наконец вытаскивает сердце-леденец. Пальцами, зубами она тщетно пытается развернуть обёртку, а он всё же ловит её руку, удерживает её, пытающуюся вырваться – и сердце так и не достаётся ей.
Капли на лице - это просто дождь, а может, плачу это я.
Дождь очистил всё, и душа, захлюпав, вдруг размокла у меня,
Потекла ручьём прочь из дома к солнечным некошеным лугам,
Превратившись в пар, с ветром полетела к неизведанным, неведомым мирам…
После свадьбы романтическое увлечение, мимолётная очарованность загадочной, даже демонической в детских глазах фигурой как будто пропадает у Кроткой, отнюдь не собирающейся оную кротость выказывать: муж разочаровал её, не оправдал ожиданий, идеал оказался заурядностью. Она выслушивает его историю об инциденте в буфете с отказом от дуэли и уходом из полка и бросает жестоко, презрительно: «Трус!». И снова она идёт расклеивать свои объявления про готовность на всё на другой стене, с наклеенными листами газет и чужими объявлениями, которые она старательно срывает во избежание конкуренции. Мелкими перебежками, опасливо и неловко перекрестясь на безликие образа, приближается суетливый, нелепый человечек – видимо, злополучный Ефимович (Чиколини). Преследует её, суёт пригоршню монет, прижимает к стенке, неуклюже пытается раздеть, домогается, а она, дрожа, оцепенев от ужаса, стоит неподвижно, расставив ноги и приподняв руки, как от напавшей собаки.
За окном стеной метель,
Жизнь по горло занесло.
Сорвало финал с петель,
Да поела всё тепло…
Резкое движение – и монеты рассыпаются по земле. Он бросается их собирать, и она с усилием ускользает, слабыми шажками исчезает за дверью. Но страстная ненависть к «трусу» не ослабевает, и вот она приставляет к его виску револьвер, руки трясутся, и всё никак не получается нажать на курок. Он делает вид, что не замечает, читает газету, потом комкает её, засовывает в карман; взгляд – и она растерянно, испуганно пытается куда-то деть оружие, улику несвершившегося преступления, садится напротив, револьвер скользит по её телу, но его не спрячешь, и она повторяет попытки. Вскидывается, будто защищаясь, рука, каждый выпад под удар барабана – как выстрел и промах; он, не отрывая взгляд от дула, от слепой глазницы смерти, напряжённо разливает чай, они судорожно пьют, натянутый между ними нерв ожидания становится невыносимым, что-то должно произойти, как-то разрешиться. И он пытается забрать револьвер, она возвращает его обратно, соединяются хватки на стволе, он склоняется к её ладони, сжимающей револьвер, целует, - и ствол гулко падает на стол, а она валится в обморок со стула.
Сколько лет я жую вместо хлеба
Сырую любовь,
Сколько жизней в висок мне плюёт воронёным стволом
Долгожданная даль…
Он хладнокровно подхватывает под мышки её безжизненное тело, отволакивает на кровать, философствуя о неоригинальности женщин, она что-то бормочет в бреду. Для него эта победа значит многое – он доказал себе, что он не трус, не ничтожество. Испорченная репутация видится ему крестом, клеймом, навсегда загубленной жизнью, и он эгоистично жаждет хоть чего-то не признания даже, а подчинения, поклонения, - но что от него нужно ей, девушке «с предубеждениями»? Кто из них любит, а кто нет, - ведь не может же быть, чтобы оба любили – и так мучили друг друга, не могли расслышать, понять, простить, отодвинуть на задний план, преодолеть все комплексы, амбиции, иллюзии, страхи? Они слишком разные: её убивает его молчание и рациональная холодность, его – её экзальтированные истерики, пубертатный бунт, нестабильность эмоций и гормонов. И она одевается, собирает чемодан, хочет уйти, или делает вид, что хочет, – а он не отпускает. Нет, не в любви тут дело: он нуждается в «друге», поддержке и опоре, в надёжном, как дверной замок, человеке, которого надлежит воспитать, выдрессировать, поставить на своё место, назначить определённую функцию; она – нуждается в пылкой, плотской страсти. Раз за разом он обнимает её, а она хватает его за руку, проводит ею по своей ноге; он пытается отойти, но она снова ловит его руку, зажимает её у себя между ног, - и теперь уже он проигрывает, поддаётся, падает к её ногам, обещая бессмысленную Булонь. Сознаваясь в том, что – да, действительно был трусом, - а в ответ снова жестокое: «Так Вам ещё и любви?». Как Онегин, он просто опоздал – и второго шанса уже не будет.
Мёртвый город с пустыми
Глазами со мной.
Я стрелял холостыми,
Я вчера был живой...
Теперь она не замечает его. Она встаёт перед оркестром и поёт, а он исступлённо раскрывает свою кассу, толстые пачки банкнот ложатся в ряд, одну он бросает барабанщику – тот брезгливо скидывает её под ноги. Деньги, которые для кого-то – знак престижа, для него – несмываемое пятно позора, мучительный стыд, бесполезное бремя: он зря копил их, ему не на кого их тратить. Но он не отпустит её, лакмусовую бумажку его слабости, свидетеля его унижения, сокровище, которое никогда не будет принадлежать ему целиком. И в этой дьявольски закрученной неразрывной связи ожесточённых нелюбовей, несбывшихся надежд, в этом насквозь лживом союзе она чует гибель, и перед смертью прощает и смиряется, - но тоже поздно. И кто виноват, что порой неподходящие друг к другу детали вдруг сцепятся так крепко, прочно, заклинят, что выход, освобождение – только в смерти?.. И эту роль, роль первого и последнего шага прочь от взаимной зависимости одиночеств, - возьмёт на себя она, но не от кротости, конечно, - то христианская добродетель, а верующий человек никогда себя не убьёт, - а от отчаяния.
Меня отпевали в громадине храма
Была я невеста - прекрасная дама
Лицо его светом едва освещало
Простила ему - я ему всё прощала…
В отчаянии он будет метаться кругами по комнате и механически пересчитывать, перебирать шуршащие купюры, пачка за пачкой, рассовывать по карманам; в отчаянии она будет бегать за ним тенью, собачонкой, неуверенно, опасливо, как в первый раз, только уже без непосредственной светлой улыбки. Пытаясь привлечь к себе внимание, запускает ладонь в его карман, вытаскивает мятые бумажки, пока он не ловит её за запястье, не начинает швырять деньгами в неё. Когда-то скомканная газета в его руках казалась оружием не менее опасным, нежели револьвер, - теперь он тем паче вооружён до зубов. Все обиды, всю злость на других и на себя самого, всю тяжесть обстоятельств, сложившихся так, а не иначе, все свои разрушившиеся логические построения – всё он бросает наотмашь и в упор, уничтожая и своё мнимое богатство, и своё мнимое семейное счастье, и себя самого, себя-побеждённого, себя – жалкого и беспомощного. Она не пытается закрыться, она подбирает деньги и снова суёт в его карманы, а потом бежит, падает – в этот раз навсегда. Без раздумий и колебаний, без жертвенного пафоса с иконкой на груди, - просто потому, что заигралась с чужими и своими чувствами, запутала клубок, не по злому умыслу, а как игривый котёнок, - но этот клубок всё равно её задушил.
Забери эту ночь,
Отогрей, упокой,
Жизнь моя – этот дождь,
Смерть моя – под рукой.
Враз стемнеет. Он сядет за стол и попытается прикурить, спички чиркают о коробок, не дают огня и падают одна за другой на пол. Всё это время безмолвно просидевшая Лукерья встанет, подойдёт к нему с узкой тёмной бутылкой в руке и начнёт свой рассказ; ему, кажется, всё равно, и даже когда она отнимет у него сигарету, он продолжит ронять спички, за первым коробком начнётся второй. Огонёк – и от него прикурит Лукерья, по-хозяйски рассевшаяся напротив вдовца. К мёртвой подойдёт Ефимович и укроет её своим пальто, как саваном, замрёт рядом, - может, на самом деле любили друг друга они, но так и не прорвались друг к другу? На белой стене между объявлениями и иконами всё чётче проявляется конусообразный, по форме напоминающий гроб, клочок неба над питерским двором-колодцем, бегущий по стенам солнечный луч: взгляд снизу – взгляд упавшей в небытие безымянной героини Достоевского, Лысова и Шевчука. Принципиально, что это очень питерская история – заведомо фатальная, дисгармоничная, внешне чётко, почти холодно выверенная и сгорающая изнутри, расхристанная душой, раздёрганная нервами. В основательной купеческой Москве Островского, в удушающем уюте чеховской провинции не выходят из окна от нелюбви в самом расцвете жизненных сил. Из всех трёх «Кротких», какие я видела, эта – лучшая; не потому, что музыка цепляет за сокровенное, не потому, что так изобретательно розданы реплики по монологам и диалогам, так безупречно прекрасно выстроены мизансцены, так чутко и с полной самоотдачей играет актёрский дуэт, так выразительна контрастная живопись светотени и цвета, - хотя и поэтому тоже. А потому, что люблю Петербург – с тем его необъяснимым парадоксом, превращающим его из города в Город, в особый мир, в главного персонажа множества произведений, которого нельзя вычёркивать или задвигать на второй план. Он жёсткий, жестокий, безжалостный, циничный, чахоточно-сырой, никотиновый, - и он же одинокий, свободный, мечтающий, пронзительно нежный, тянущийся к теплу и свету любви, верный тем, кто верен ему, и бессонными ночами играющий рок.
Эти камни грешней всей земли,
Это небо больней всех небес…
После спектакля я вышла на улицу, было ещё светло и тепло – значит, можно пройти по Последнему переулку. На бульваре, пахнущем глициниями, я зашла в Кантату, где играл Бутусов, посмотрела на новые чаи, заинтересовалась оолонгом с шоколадом, понюхала, купила, - а потом понюхала и взяла ещё и «Сердце Африки»; теперь у меня 11 чаёв – при том, что лапсанг сушонг закончился, а я без него не могу, надо покупать. Дошла до Трубной, вся такая романтичная после спектакля, приехала домой, часам к двум перестала отвлекаться на новости и раскачалась на рецензию, зато почти не отвлекаясь. «Сердце Африки» оказалось замечательным чаем: аромат чая и заварки – душистый, свежий, сочный, яркий, чертовски аппетитный, ибо в составе зелёный чай, клубника, малина, подсолнечник, кусочки банана и абрикоса. Вкус – терпкий, богатый, долгий, но легко пьющийся и ничем не уступающий запаху; пожалуй, у меня этот чай теперь на втором месте после «Грецкого ореха». Итак, время незаметно подошло к утру, завтра у меня снова театр, поэтому пойду высыпаться)
[278x174]