Ложиться к семи часам утра – вот это я понимаю, настоящий совиный отрыв. Правда, меня начинает утомлять, что я теперь регулярно во сне выбираю и не могу выбрать себе Таро по душе. Видимо, придётся подождать, пока мне всё-таки что-нибудь не приглянётся, и тогда уже покупать в реале. Утром я сначала проснулась, как обычно, в половине двенадцатого, но решила ещё подремать и в итоге проспала до часу; впрочем, я успела управиться с насущным, сделать одно полезное дело и отдохнуть на дорожку, прежде чем после обеда пораньше выйти из дома. Будете смеяться, но мне уже хочется тепла, надоело кутаться в куртку от сквозняков и слишком часто ощущать себя слегка простуженной после сна с открытым окном. На своём пути я сперва вышла на Смоленской, чтобы в местной театральной кассе, далеко не ходя, выкупить ещё порцию билетов на июль, а потом поехала до Менделеевской, до Центра Мейерхольда, но очередной спектакль Чеховского фестиваля. Поднявшись наверх, я купила программку, подремала в ожидании первого звонка; народ скучился на лестнице, но в зал запускали снова порциями, и после первой порции очередь до второго звонка практически не сдвинулась. Со вторым и я попала в зал, моё законное место – чуть с краю пятого ряда – было вполне удобным, не считая нечитабельности с такого угла бледных титров на экране над сценой; зачем-то их ещё проецировали на задник, ещё более нечитабельно, - видимо, позаботившись о первых рядах.
«Трилогия очков» Эммы Данте – три коротких спектакля, объединённых в триптих: бедность, болезнь, старость. В первом мы видим человека, стоящего перед носом лодки – без лодки, к его ногам и поясу сзади привязаны концы верёвок, переброшенных через верхнюю перекладину, на других концах которых болтаются якоря. Перед носом – шапка с табличкой «Спасибо», для подаяний: наш герой (Кармине Марингола) – списанный на берег моряк, и нам предстоит выслушать его историю. Он деловито заводит множество будильников, свисающих с люстры над его головой, долго отплясывает под дискотечную музыку и вспышки света, изображая шторм, а потом разыгрывает пантомиму, представляя сразу троих персонажей путём смены головного убора: Косого, выпавшего за борт во время шторма, капитана, вынужденного его спасать и оправдывать перед командой, и матроса (матросов), издевающихся над Косым. У всех этих героев – индивидуальная речевая, интонационная и пластическая характеристика, собственные мимика и жесты: капитан меняет положение в пространстве отрывисто и чётко, находясь в постоянном движении, матрос может думать только о сексе и, подсвистывая себе, бодро визуализирует свои желания непристойными движениями. А вот Косой – морской юродивый, на его губах постоянно выступает капающая пена, он сначала заявляет, что свалился за борт случайно, а потом признаётся, что уронил свои очки, которые – залог его ума, и что раз он спас самого себя – значит, герой. Он всю жизнь провёл на корабле, выполняя всевозможную работу, чтобы не тошнило – поёт и смотрит в одну точку в дали, и он не верит в сушу, считая её иллюзией, а потому никогда не сходит на берег. Ему не нужны земные женщины, ведь он влюблён в море – и признаётся ему в любви. Моряки недоумевают, как можно «трахаться с морем», и требуют от капитана, чтобы он избавился от чудака, который чуть не потопил корабль, схватившись за штурвал. Капитан больше не может противостоять команде – так Косой оказался на берегу, уверенный, что его корабль, описав круг вокруг Земли, обязательно вернётся за ним, ведь его жизнь может быть только в плавании. А пока звенят один за другим будильники, а он выходит на отмель и поёт, а море бьёт ему волнами в лицо – солёной водой, которая для него всего дороже, это «Святая вода», как называется этот спектакль. В антракте публика охотно делится мелочью с бедняком, прихлёбывающим воду из бутылки и прицельно окропляющим мимо проходящих струями изо рта. Второй спектакль – ещё более странный. Две женщины (Клаудиа Бенасси, Стефани Таилландиер) молятся раскачивающимся в воздухе крестам, затем суетливо бегают рядом друг с дружкой, переговариваясь полушёпотом и бурно жестикулируя, их речь не нуждается в переводе; они постепенно облачаются в чёрно-белую монашескую форму, а из-под неких предметов, накрытых белыми простынями, достают разноцветные обручи, мячи, кегли, теннисные ракетки. Заводят двух одинаковых музыкальных кукол по двум сторонам сцены, и знакомый мотив, раздваиваясь невпопад, озвучивает происходящее снова и снова повторяющимся диссонансом. Монашки откидывают одну из простыней, и под ней оказывается молодой человек (Онофрио Зуммо), похоже – совершенно недееспособный. Обтерев его наскоро тряпками, женщины пытаются привлечь его внимание, жонглируя, перекидываясь мячом и кольцами, скача в маске зубастого чудовища, но он остаётся безучастным и, наконец, падает со стула на пол – опять и опять. Опекуньи обвиняют друг друга, переругиваются в стороне, пока он не решает привлечь к себе их внимание – садится на стул самостоятельно и падает в третий раз. Теперь его рука не повисает безвольной плетью, когда они надевают на неё обруч – в нём просыпается непомерная, стихийная энергия, обруч он раскручивает так, что он отлетает прочь, он и ловит мячи, и бросает их обратно. Прогресс налицо, и это вызывает в монашках возбуждённую радость, они предлагают ему всё новые и новые задачи, а когда он не может надуть воздушный шарик, в ярости разочарования бьют его по лицу. Всплеск гиперактивности изнутри и повышающиеся требования извне доводят подопытного до истерического срыва, это уже не смешно, а страшно – не в силах вполне совладать со своим телом, он конвульсивно мечется от края к краю, падает, из его груди рвётся мучительный визг. Его заставляют жонглировать, бегать по кругу до упаду, и только куклы ненадолго останавливают его взгляд, успокаивают и заинтересовывают на считанные мгновения. Он говорит, что его зовут Николас, и он – страж прекрасного замка Циза, который на самом деле – приют для безнадёжных больных; замка, в котором живут две принцессы, с которыми он, видимо, отождествляет кукол; и который он должен защищать от чертей, за которых, должно быть, принимает зубастую маску. Но монашки снова заводят кукол, и он снова теряет силы и впадает в беспамятство. Второй антракт чисто символически тратит немного времени на смену декораций, выходят только те, кто не вернётся, - и на смену «Замка Циза» выходят дряхлые, немощные старик (Сабино Чивилери) со старухой (Мануэла Ло Сикко) в морщинистых масках. Она помогает ему надеть костюм, они изображают некое подобие танца, натужно храпя, хрипя, кашляя, смотрят на часы, рассыпают конфетти, поджигают петарду, достают из сундука бутылку… очевидно, они празднуют некую годовщину, повторяя ритуал, которому, быть может, не один десяток лет их совместной жизни. Крошечная музыкальная шкатулка вызывает у них смех – долгий, нервный, и вот они уже без масок и снова танцуют. Меняется музыка, они сбрасывают лишнюю одежду, молодея на наших глазах, - и вот она уже с распущенными волосами, а он – в пёстрой рубахе танцуют рок-н-ролл; всё гениальное просто – на машине времени театра мы просматриваем чужие воспоминания в обратном хронологическом порядке. Ребёнок – резиновый пупс и пищалка, беременность – мяч под майкой, секс и, наконец, тот день, когда он сделал ей предложение, подарив музыкальную шкатулку. В «Танцующих» - знаки-отсылки к предыдущим частям: во время жизни-танца мы вспомним и музыкальных кукол (куклу изображает женщина под мелодию шкатулки), и морскую воду в бутылке. А потом она снова станет старухой, а он ляжет в сундук, куда она будет медленно и кропотливо собирать разбросанные ими памятные вещи – одна. Как долго его нет с ней, а есть только его пиджак с носовым платком в кармане, да музыкальная шкатулка?.. Все три спектакля доказывают: не всегда иллюзии губительны, иногда они поддерживают жизнь, а порой становятся единственным её наполнением и смыслом. Что останется у героев, если отобрать у одного – море, у другого – принцесс, у третьей – вечно молодого в её памяти возлюбленного? Да и может любовь быть иллюзией? Рецензия от Repubblica проводит напрашивающуюся параллель между трилогией Эммы Данте с поэмой её великого однофамильца, сравнивая «старость» с раем, «бедность» - с чистилищем, и «болезнь» - с адом; мне же кажется, что это спектакль о том, что свет, надежда, поэзия есть во всём – в нищем существовании, во мраке безумия, на краю смерти. Это «Трилогия очков» - очки носит каждый из трёх главных персонажей, и, по словам режиссёра, очки – способ защиты от мира, нежелание видеть определённые стороны жизни. Но что ещё делать, если мир сам отторгает нищих, больных и старых? Нет, очки – способ взгляда на мир, собственного, индивидуального, - не одноцветного или искажённого, просто иного, не такого, как у большинства, способ создать ту реальность, в которой ты не окажешься лишним, забытым, ненужным, непривлекательным, и вписать эту реальность в окружающую действительность с большим или меньшим успехом. Одиночество поверивших в свои фантазии и грёзы, и грёзы прекрасные, – уже не совсем одиночество, и спектакль оставляет по себе впечатления вполне оптимистические. Впрочем, он хорош не столько концепцией, сколько её формальным воплощением – изящное смешение жанров, непровисающая динамика действия, изобретательность художественных решений, универсальное мастерство и убедительная игра актёров делают из «Трилогии очков» добротный, качественный, интересный фестивальный спектакль с тем духом подлинной условности и импровизации, который так хорош в итальянском театре.
Трёхчасовой спектакль подошёл к концу, лифт и подземка, а затем маршрутка доставили меня до дома. Завтра и послезавтра театра у меня нет, я буду готовиться к следующему экзамену и стараться выбираться в кино – например, посмотреть «Лопе» наконец, для чего и ложусь пораньше. До скорых новостей!
[287x150]