Вот на сей раз я соблюла совиный график – спать легла вполне себе под утро, а проснулась и заставила себя встать к двенадцати часам. Пожалуй, отсутствие часов в комнате всё-таки даже дисциплинирует. Я осилила давно откладываемое насущное и очередное полезное дело, успела посвятить немного времени драконам (новый лимит для золотых скроллов – 21 молодняк, я фигею, дорогая редакция), а к позднему вечеру, даже начав в качестве черновика ещё одно полезное дело, выбралась из дому. Путь лежал до старой доброй Менделеевской, в ЦиМ, куда так непривычно было приходить с билетом, а не с надеждой пробраться нахаляву на фестивальный спектакль. Я пришла рано, поднялась на лифте на пятый этаж, купила распечатанную афишу в качестве программки и села изучать свежие «Акцию» и «Букник», схваченные внизу. После первого звонка народ вверх по лестнице стали запускать маленькими партиями; вошла в зал и я и поднялась на своё законное место в последнем, восьмом ряду. Оттуда было видно, что зал заполнился далеко не полностью, и когда по два человека стали вводить халявщиков и затыкать ими «дыры» в центре зала, я перебежала во второй или третий ряд, почти в самую середину. Все желающие расселись, и начался мой первый спектакль Лаборатории Крымова в ШДИ.
Перед белым задником, на маленьком пространстве, сжатом с двух сторон стенами разномастной осветительной техники, ютятся семь стульев в ряд. Пока рассаживается публика, на них гримируется, заслонённые от нас зеркалами, эдакий мужской хор в костюмах. На головы им нахлобучивают шляпы, прикуривают им сигареты, они одновременно закашливаются и вытаскивают сигареты из ушей, а один из них – аж трижды; для сигарет служит блестящее алюминиевое ведро. Рабочие сцены распиливают пополам ящик без четвёртой стены, в котором лежит, как кукла, девушка со спрятанными в бумажной обёртке ногами, и под пилой бумага выворачивается красными листами. Половинки ящика раздвигаются в стороны, рабочий демонстрирует снизку бутафорских кишок: так творится мир фокуса, крайней театральной условности и обмана, в котором складывается новый коллаж Крымова, на сей раз – по циклу рассказов Бунина «Тёмные аллеи». Под звуки аккордеона один из присутствующих принимается протанцовывать, распевать бунинский текст, а говоря о волках, тех самых, из одноимённого рассказа, где от спичек разгорается пожар, поджигает дорожку на полу, и лиловый огонёк бежит вдоль самых ног зрителей в первом ряду, оставляя за собой обугленную полоску, источающую клубы смердящего дыма. Актёры ещё и гонят его в зал, а сами выбегают, предоставляя зрителем кашлять в удушливом угаре, заполнившем весь зал, - но, впрочем, быстро выветрившемся. На опустевшей сцене приходит в движение стоявший на торце продолговатый ящик-гроб, обклеенный обёрточной бумагой, выдвигается вперёд и падает, и сквозь него пробиваются нога, рука, голова… Это Поля, 17-летняя шепелявая проститутка, общающаяся с высвечивающимся на экране задника, как караоке для зрителя, текстом. Невидимый искусственный интеллект – то есть, на самом деле, обезличенный, абстрактный и неважный клиент – приводит её в «Мадрид», велит раздеться – снятые туфли самостоятельно расползаются по сторонам; затемнение застигает Полю беспомощно и испуганно стоящей на стуле в белой сорочке, потом они с голосом-текстом «говорят» одновременно, и его заклинивает на слове «сейчас». Оно повторяется, множится и дробится на экране, возводя во всё высшую степень обещания, которыми сорит неизвестный нам господин, лирический герой рассказа, и которые он не выполнит никогда. Вернувшийся хор деловито упаковывает оставшуюся наедине с самой собой Полю в ящик и водружают его позади стульев, а женская интермедия снова сменяется мужской. Очередной безымянный персонаж, рассказывая об идиллических красотах ночи свидания в саду под яблонями из рассказа «Поздний час», вывозит на авансцену коробку макета и раскрывает чёрные шторки, являя взорам подробную панораму с деревцами, человечками, огоньками звёзд и домиками, в которых светятся окошки и из труб идёт дымок. Хор снова рассаживается в ряд, увлечённо конструируя из двух бильярдных киев один, длиннющий, и изображая им гигантский смычок, - как вдруг начинает говорить француз с круглыми стёклышками очков вместо глаз. Что-то объясняя ничего не понимающим, посмеивающимся собеседникам, он достаёт из половинки распиленного ящика бутафорскую нижнюю часть перепиленного женского тела, снимает с ног чулки и демонстрирует их остальным, а также белую ночнушку, кружевной зонтик, - тряпки благоговейно передают из рук в руки и повязывают на конец кия, как на древко копья. Столпившиеся вокруг обломка манекена мужчины привлекают внимание верхней половины покалеченной женщины из другой части ящика, и она выбирается, передвигаясь на спрятанных под платьем коленях и отталкиваясь двумя ходунками от сцены. Деловито вытащив из-под подола какой-то обрывок потрохов, она, отчаянно грассируя, представляется Машей, просит опустить пюпитр на высоту её лишённого ног торса, прикуривает сигарету из ведра и рассказывает свою историю о бросившем её проходимце, показывая фотографии из эмиграции. Обвинённый ею француз спасается бегством – ломится в одни двери, в другие, дважды падает, спотыкаясь о провода, и наконец исчезает через запасной выход позади сцены. А проявивший к ней участие юноша, «дружок», вдруг увлекает её в танец – и ноги уже на месте, и даже ничуть не устали от долгого неудобного положения, сменяются знакомые мотивы аккордеона вместе со сменой нарядов дамы, сменяются танцы… Но вот он прикрывает её полотнищем ткани, делает ещё несколько шагов, и казавшаяся наполненной объёмом тряпка плоско обвисает в его руке: прекрасная незнакомка испарилась, как и не было. Вскоре она снова окажется в своём распиленном окровавленном ящике, а в другом углу сцены откроется третий, тоже с девушкой, покоящейся стоя на соломе. Пока один из хора пафосно, с мелодекламаторскими интонациями читает отрывок рассказа «Таня», эта девушка, почти девочка, миниатюрная, со светлыми косами, со стула на стул перебирается в объятия своего возлюбленного. Окружающие стараются не замечать, как они весело падают со стула, обнимаются и болтают, ненадолго скрываются под пиджаком… а когда появляются снова и он отнимает руку от её виска, на его ладони – кровь: чтец доходит до финала – «Это было в феврале страшного семнадцатого года. Я тогда был в деревне в последний раз в жизни». Враз обмякшую раненую девушку несут обратно в ящик, ставят на место и уходят, чтобы вернуться группой школьников в «дутых» куртках кричащих оттенков, сопровождаемых учительницей-экскурсоводом классического внешнего вида. Лекция проходит в зале, посвящённом позднему творчеству Бунина, три девушки в ящиках – экспонаты; школьники фотографируют на мобильник валяющуюся половинку женщины, заглядывают в софиты, равнодушно жуют жвачку и выдувают пузыри. Заинтересовались экскурсоводом они лишь однажды – когда та, комически-вдохновенно забывшись, принялась подбирать юбку всё выше, выше. Экскурсия продолжается, «дети» выбегают из зала, остаётся только маленький робот, переступающий с ноги на ногу уморительно неуклюжий мальчишка, мешковато укутанный, медленно приближающийся к безжизненному обломку искусственной плоти. Общая концепция достаточно прозрачна: женщины как сломанные куклы для великовозрастных безответственных детей, поиграли и бросили, или в лучшем случае поставили на полку в качестве охотничьего трофея, пыльной, молью битой шкурки, предмета ностальгических воспоминаний и ритуальной гордости поколений. Но и помимо неё каждый найдёт что-то своё в этом удивительном аттракционе, лёгком, увлекательном, изобретательном и умном, с иронией и любовью переплавляющем привычную бунинскую лирику в маскарадный гротеск и череду постмодернистских ассоциаций, жонглируя ими, как любой другой вещью или человеком, попавшим в пространство сцены. «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…» - изящный, стильный, «фестивальный» полуторачасовой спектакль, самим своим названием подчёркивающий, что рассказывает через множество частных одну общую историю, и неважно, каким именем назвать ту или иную её героиню: бунинская женщина – всегда жертва – это собирательный образ, символ, требующий пристального внимания. И Крымов рассматривает её укрупнённо, в ярких шаржированных чертах, с удивлением и любопытством, как под лупой – диковинное насекомое, стрекозу с программки: и как это ему удаётся ползать, когда ножки оторвут?.. Несмотря ни на что – действительно удаётся. И в этом неожиданном открытии – и трагизм, и чёрный юмор современного взгляда на меланхолическую романтику Бунина, на музей его хрестоматийных произведений, который, стоит только посмотреть под другим углом, способен рассказывать истории, как старые фотографии из лакированных шкатулок – или надгробия над жертвами губительных страстей, эротический тлен кунсткамеры серебряного века. Ведь можно посочувствовать и тем, кого преследуют эти потрёпанные призраки сломанных женщин…
Со спектакля люди валили парочками каждые пять-десять минут. Когда он закончился, свалили те, кому во время действия валить было неудобно. Оставшиеся устроили овацию труппе и самому Крымову, смотревшему спектакль с края первого ряда. Выйдя из зала и поймав лифт, я спустилась, поторопилась в метро и приехала домой. Вечером разразилась гроза – с неожиданного раската грома и близкой голубой вспышки; следующая вспышка заставила свет мигнуть, и после неё мой кабельный интернет ещё долго не хотел подключаться. От громовых ударов орали сигнализации на всех окрестных автомобилях, ливень обрушивался стеной, заканчиваясь и снова начинаясь, - вот и сейчас, утром, опять пошёл дождь, хорошо под него будет спать. До завтра, дорогие!
[506x132]