Трёх часов здорового крепкого сна мне оказалось достаточно – без особых проблем я уговорила себя встать и собраться в путь; конспект мирно лежал в торбе – я не видела смысла доставать его раньше времени. Добрым предзнаменованием, когда я стояла на остановке, мимо меня прошествовала блондинистая салюки и вошла вместе с хозяйкой в автобус-маршрутку. Я от офигения восприняла это гораздо спокойней, чем когда из окна автобуса увидела куда менее редкую двухцветную салюки, и в тупке не проинтуичила рвануть в этот автобус за ней. Доехав до Арбатской, я пришла в ГИТИС, приискала себе местечко и вскоре дождалась Харитоновича. Когда собрались все пришедшие вовремя, без трёх-четырёх человек, мы разобрали билеты, и я уволокла свой десятый – с Реформацией и с Новоевропейской картиной мира XVI-XVIII веков. По своему конспекту я стала ваять краткий конспект, хотя по первым отвечающим стало ясно, что особой конкретики не требовалось: Харитонович задавал обычно по одному общему вопросу по каждой части билета и отпускал через считанные минуты. Из педантизма дописав свою шпаргалку параллельно с перечтением конспекта, я тоже пошла отвечать и, сформулировав, в чём суть Реформации, а в чём – Новоевропейской ментальности, отмучилась на отлично. Но у меня была Алина, у которой был билет по французским религиозным войнам и якобинской диктатуре, посему я вынимала ей листочки, отмечала начало нужных тем сердечками на полях, зачитывала, пересказывала и объясняла. Пока она читала и писала шпаргалки, я складывала из своей бумажки импровизированное оригами, так что получилось некое подобие четвероногой мокрицы. Отвечать Алина пошла, когда оставалось ещё всего пара человек, и ответила на отлично; вообще, кажется, был только один хор. Сначала выяснилось, что мы вроде как не должны расходиться из-за билетов по зарубежному театру, потом – что многие уже разошлись, и я решила не задерживаться, ибо всё равно не могла взять ещё какие-нибудь из остававшихся билетов: свои бы закончить! Мне ещё надо было приискать маме подарок на день рождения – в пределах окрестности и в пределах пятисот рублей. Ничего не обнаружив в переходе, я пробежалась до Дома книги и в канцелярском отделе обнаружила брелки с объёмными меняющимися картинками – выбрала посимпатичней, с тигром. До Молодёги я доехала по Филёвской и в Трамплине решила зайти в Кантату, где как раз могла себе позволить подарочный набор ирисок в милой коробочке с бантиком. Зашла и зависла в очереди – полдюжины барышень собирали кому-то подарок с чаями, не зная, пьёт ли вообще чай человек, кому он предназначался, и выбирая сорта по названиям. Я стояла за ними, а к прилавку тем временем подходили люди и тут же что-то покупали – одна девушка, другая, потом мужик, ещё женщина… я так и не поняла принципа такой очереди, и только когда барышни ушли, купила ириски и пошла на маршрутку. Не успела сесть, как мама вошла вслед за мной – промедли я лишние пару минут, и она запалила бы меня в Кантате. Мы приехали домой, и я занялась, отвлекаясь, продолжением пересказа «Жизнь есть сон», закончив как раз к тому моменту, как пора было выходить в театр. Обидно, что на сегодня у меня уже заранее был куплен билет, ибо сегодня была последняя «Голая пионерка» в Современнике, и на почте Наталья Сергеевна предлагала четверым сходить бесплатно. Путь лежал до Достоевской, в Театр российской армии, на премьеру; по дороге я выспалась и прибыла вовремя. На входе меня обозвали молодым человеком, поправились, дважды прогнали через металлодетектор, заставив выложить фотоаппарат, но не заставив снять цепь кошелька, просмотрели торбу, поинтересовались, не алкоголь ли во фляге. Лифт вознёс меня на пятый этаж, где Малая сцена, там нашлись программка за полтинник и буфет, где в стаканах с логотипом мартини продавали сок с мороженым (!). Со вторым звонком я поднялась по указанной лестнице; через кулису зрителей провели на сцену, где было всего три ряда, и мне полагался третий, но с третьим звонком я рискнула пересесть на первый. Согнали, предложили сесть на второй, я пробралась было в середину, но мне заявили, что там занято, а на краю сидеть я не собиралась – моё законное место было в середине третьего, куда я и полезла. Место пришлось делить с чьим-то букетом, ну да моя тощая задница удовлетворилась и половинкой стула; вообще, судя по обилию букетов, я едва ли не единственная не состояла в родстве или дружбе ни с кем из актёров. Ну да обо всём по порядку.
Когда приходишь на премьерную «Чайку» Бурдонского в ЦАТРА, смешно становится уже с программки, предварённой двумя эпиграфами – из Чехова и (sic!) из Ветхого Завета. Зрители рассаживаются на арьерсцене, перед ними – узкая полоска авансцены и площадка, выдающаяся в середину партера, тускло освещённого и залитого сценическим дымом, так что можно было пофантазировать немного на тему того, как если бы мы подсматривали за спектаклем, играющимся в пустой зал, - но фантазии не оправдались, а смена ракурса аукнулась дурной акустикой. Второе, с чего становится смешно, - это декорации: из-под колосников свисают лианы бутафорских листьев; третье – зазвучавшая заезженная «Элиза» Бетховена, знакомая каждому ребёнку в основном по музыкальным шкатулкам, единственное музыкальное сопровождение спектакля, не считая закадрового гонга в «важных местах». В начале первого действия актёры сидят в партере, зажигают свечи (слышатся неаутентичные щелчки зажигалок) и начинают синхронно двигаться, действительно напоминая механические фигурки из музыкальных шкатулок. Свечи ставят вдоль края сценического пространства, под ноги первому ряду, и оставляют до конца спектакля; зал, точнее, сцену, наполняет душный запах огарка. То, что произошло дальше, можно описывать исключительно в юмористическом ключе, - и ладно бы это режиссёр решил, следуя указанному автором жанру, сделать из «Чайки» комедию намеренно, на что, кстати, ещё никто на моей памяти не отваживался, но нет, он совершенно серьёзен, как и его актёры. Они играют так, как играли разве что в провинции век-другой сему назад, - переигрывая до крайности, с мелодекламацией с придыханием, с драматическим сопением, от которого сквозняк ходит от одного края сцены к другому, с оборотами на 360 градусов. Здесь каждый играет сам с собой, наплевав на партнёра, и диалоги идут двумя монологами всяк в своём излюбленном стиле. Здесь все вбегают на сцену со смехом или с выкриком, после закулисного базара-отсебятины, всё более громкого, и замечают друг друга с подчёркнутой внезапностью; здесь все плачут, рыдают и ревут белугой, звонко чмокают друг друга во всевозможные места, каждые три минуты кто-то гулко падает на колени, мизансцены выстроены по большей части через сидение на полу. Похоже, что из чеховского текста не выкинуто почти ни словечка, но благодаря чудовищным интонациям, не пойми где расставленным акцентам не верится, что он чеховский, весь смысл выворачивается наизнанку, подтверждая пессимистический тезис, что плохой режиссурой испортить можно решительно всё. Начало спектакля – парад пар: вот Маша (Герасимова), в чёрном и с косой, отталкивает пристающего к ней Медведенко (Захаров); вот Треплев (Кемпо) вывозит на закорках раскрасневшегося Сорина (Денискин). Этот Треплев – мальчик-непоседа и очкарик с галкинской широкой улыбкой телезвезды, он, как щенок, играется, ластится, болтает с дядюшкой, всё у него в шутку, и каждое слово иллюстрируется наглядно: он показывает, как Мопассан на четвереньках бежал от Эйфелевой башни, а «новые формы» создаёт в соринской причёске. Его Нина (Морозова) похожа на тринадцатилетнюю деревенскую девочку, простую и наивную до идиотизма, и между ними разыгрывается уморительная сцена а-ля «Ромео и Джульетта в школьной самодеятельности» - с протянутыми руками, сомнамбулическими шажками и прерывающим поцелуй беспричинным смехом. Конечно же, для этих детей театр – шалость, самоутверждение перед взрослыми, которые продолжают попарно являться перед нами. Рядом с седым флегматичным Дорном (Стремовский) – Полина Андреевна (Курсевич) с пластикой и речью сломанной марионетки, кривляющейся и потрясающей зонтиком покруче любой Шапокляк. Аркадина (Бусыгина) выплывает в окружении свиты, она ещё не стара, но уже впала в маразм, отчаянно кривляясь и неожиданно начиная реплику Гертруды с вскрика человека, увидевшего призрака. От неё и не пахнет актрисой, как и от её сына и Нины и не пахнет настоящим творчеством, - от её образа запоминается только то, что она маниакально скупа. С такого же вскрика начинает свой монолог Мировой души и Нина в чёрном балахоне и с фонарём; в зале, залитом дымом, зажигаются сначала разноцветная, потом красная лампочки, последняя символизирует глаза дьявола, развеселившие публику, рассевшуюся на подушечках с уже новыми свечами в руках, которые останутся на сцене в беспорядке. Сорвав спектакль и бурно повозмущавшись, домочадцы устраивают умильные посиделки в стиле дома престарелых, к которым присоединяется Нина. Вместе с ней мы знакомимся с пожилым Тригориным (Колесников) – зауряднейшим до отталкивающей косности субъектом, главный интерес жизни которого состоит в ловле рыбы, о которой он говорит с исключительной нежностью; литературный труд для этого фигляра и ломаки – осточертевшая, но вынужденная каторга, не более чем способ заработка. Все расходятся, и сначала Треплев, потом Маша являются порыдать на груди Сорина всяк о своём. Посиделки переходят во второе действие пьесы, но не спектакля, - и теперь можно отдохнуть от душащего смеха (приходится его сдерживать, поскольку больше никто не смеётся) и немного вздремнуть. У ног Аркадиной – новая фаворитка, восторженная дурочка Нина: смотрит ей в рот, целует её, целует её носовой платок, с которым Ирина Николаевна не расстаётся. Маша «отсидела ногу» с воплем, падением и хромотой, словно это вывих; шут Шамраев (Новиков) стегает по сцене кнутом и доводит до слёз всех женщин в радиусе дюжины метров. С этого момента можно с новыми силами хохотать – как Шамраева словно пытается съесть безразличного к своей участи Дорна, а потом её старательные потуги на рыдания звучат так, словно её тошнит. Как Треплев приносит мёртвую чайку – бесформенный серый комок свалявшихся перьев с перекосившимися крыльями, словно в насмешку называемый «прекрасной белой птицей»; не разберёшь, где у неё хвост, где клюв, несчастную явно подстрелили не только что, а неделю назад, и к эдакой падали вообще не следовало бы прикасаться. Как Тригорин смеётся над фамилией Мопассан и какой номер варьете откалывает, жалуясь Нине на свою судьбину, - такие ужимки и прыжки не всякому фарсовому комику под силу, так что я давно так не хохотала. Не менее смешно и то, как смотрит на него Нина – круглыми остановившимися глазами, раскрыв рот и склоняя голову набок, иногда улыбаясь, точь-в-точь миниатюра из жизни класса коррекции. Он целует ей пальцы, после чего она с недоумением их разглядывает, словно видит впервые в жизни, и падает на сцену. Остальные, столпившись, смотрят на неё с почтительной опаской, как на труп, и расходятся, забрав свечи, на антракт; она, очнувшись, шарахается от дохлой птицы и тоже уходит. Но кто надеется, что и после антракта удастся посмеяться, того постигнет разочарование: после очередной ходьбы и расставления серых тюков ничего интересного уже не произойдёт. Маша и Тригорин выпьют из крышечки фляжки (не иначе как валериановых капель), доведут друг друга до припадков Аркадина с Сориным, мать и сын по очереди полезут друг к другу с достаточно крамольными поцелуями, а затем заистерят тоже, швыряясь друг в друга бинтами. А для укрощения истерики Тригорина у Аркадиной есть совсем уж неожиданное средство: она намертво прижимает его к полу, распахивает на нём рубашку и какой-то антиэротической тантрой возвращает его в покорное состояние. Нет никакой романтики и в прощальном поцелуе Тригорина и Нины – он старше её, должно быть, на полвека, а корчит всё такого же Ромео, каким был Треплев в первом действии. Треплев последнего действия – тот да не тот, теперь он смотрит самодовольным ботаником, но это всего лишь другая маска, не менее прежней отдающая Галкиным, заезженный шаблон для привлечения поклонниц. Скучно и смазанно пролетают ссоры Маши и Медведенко, ковыляющий на костылях Сорин, новая обида Треплева на Тригорина, его встреча с Ниной, выстрел и всё последующее. Общий расход со свечами – и аплодисменты; за два с половиной часа бездарнейшая профанация Чехова не дала ничего ни уму, ни сердцу, и смотреть её стоит, ограничиваясь только первым действием и исключительно смеху ради, да и чтобы знать, что такое «плохой спектакль» во всех смыслах этого слова. Это уже седьмая постановка «Чайки» Бурдонского – и если лучшая, то сложно представить себе предыдущие; сложно и понять, каким образом сей достойный автор умудрился оказаться настолько выключенным как из практики, так и из теории театра, чтобы создать спектакль в стиле сельского библиотекаря бабы Любы. Учёба и преподавание в ГИТИСе, награды и высокие оценки критики, постановки в других странах, - вся эта информация из программки словно не про него. Но не будем злорадствовать: режиссёрская импотенция – явление грустное, но распространённое и безобидное, а в утешение нам есть адекватные, живые, а то и вовсе интересные спектакли.
Выйдя из театра на холод, я спустилась в метро и вернулась домой, где досидела, как видите, до шестого часа, в четыре поздравив как раз просыпавшуюся маму. Завтра у меня программа весьма насыщенная: доделать последний билет, съездить на консультацию Силюнаса, о которой только сегодня узнала, а потом – в театр. Далеко и надолго. Чао)
[353x128]