Вот я это ненавижу. Честное слово. Когда человек закрывается этой гадской машинкой - нет, не адской, просто гадской, - и лицо у него становится такое специальное, ничего не выражающее лицо, и все разом напрягаются и смотрят в глаз машинке, а потом желтый свет - бах! - и все выдохнули. Ненавижу.
Этих, которые с нормальным лицом, я тоже недолюбливаю, прямо скажу. Сами по себе они могут быть замечательные, я с ними дружу и даже иногда люблю, но работают они пусть как-нибудь отдельно от меня. Я очень люблю смотреть, как работают фотографы. Они честно говорят, что мир через видоискатель очень отличается от мира вне видоискателя. И они, приникшие к видоискателю, очень отличаются от себя вне аппарата. Я их люблю и таких, и этаких, но, повторяю, без меня.
Это нужен богатый опыт удачного получения на фотографиях, чтобы не вздрагивать от тихих щелчков вокруг тебя. Потому что если опыт небогат или просто отсутствует, - уже какая там естественность, какая там органика, с каждым щелчком в воображении твоем расползаются варианты кошмаров, которые рождаются под этими щелчками. Один другого интереснее. И ты уже ничем другим не заботишься, кроме как не быть таким, каким ты обычно получаешься на фотографиях вот в этом ракурсе... и в этом тоже... и вот так, да, и вот этак, и лучше всего вообще выйти, правда, не всегда можешь себе позволить такую роскошь.
А потом тебе показывают результат, и кто-нибудь обязательно скажет - а вот тут ты замечательно получилась, - и внутри что-то обрывается, и думаешь: что ж я дура такая утром красилась, прическу, прости господи, делала, браслет к кулону подбирала, ногти красила, да кому вообще интересны мои ногти, если я вот тут замечательно получилась, если я на самом деле вот такая вот, с таким вот лицом, с такой улыбкой, с такими глазами, господи, всеблагий господи, сделай что-нибудь хорошее для того мужчины, господи, он же мне слова какие-то ласковые уже столько лет говорит, он же даже утверждает, что я красивая, он же не может это всерьез, если я такая вот, как тут замечательно получилась, он же это из христианского милосердия, из сострадания к убогим, господи, сделай для него что-нибудь хорошее за то, что он так добр и снисходителен ко мне...
А еще бывает совсем плохо. Нет, даже не в процессе плохо, хотя в процессе тоже не очень чтобы хорошо. Дорогая, ты великолепна, а теперь шаг вправо, нет, вернись, голову вверх, левее, правее, левее, левее, правее, стоп, волосы убери, верни, убери, с другой стороны, отлично, дорогая, теперь ждем ветер. И это еще не самое грустное, бывает, что - пойдем той аллеей? - прекрасно, дорогая, ты иди, а я догоню, ты иди, иди, воооооооон до того дерева дойдешь и меееееееедленно обернись... Нет, это все еще не самое печальное, куда печальнее, когда ты сидишь потом в лаборатории, ноги на стол закинув, гасишь очередную сигарету в кофейной банке и с тоской смотришь на мусорную корзину, доверху заполненную пленками. Пленками, на которых ты. Три пленки. Пять пленок. Восемь пленок. И трагическая маска вместо любимого лица: у него ничего не получилось, ни единого кадра. Тебе их не покажут, конечно, но ты же помнишь те любительские, на которых ты так замечательно, и понимаешь, что у него вышло то же самое, и хочется надеть железную маску или хотя бы плотную вуаль.
Непонятно, правда, почему он, несмотря на эти восемь пленок по тридцать шесть кадров, все равно лезет целоваться.
Впрочем, это разъясняется через недели две. Когда у него наконец получается. Дивный, изумительный, восхитительный кадр. Ты стоишь на крыше, солнце пляшет на твоих медных волосах, черная юбка хлещет по ветру, точеный силуэт на фоне городского заката в центре Петербурга, боже, какая красота, какая красота.
Со спины ты изумительно хороша.