Её боготворили, но ей, как правило, было на это плевать. Она никогда не возвращалась туда, откуда уходила (и это в конечном итоге не очень хорошо сказалась лично на моей нервной системе), она всегда говорила "давай смотреть на мир веселее", она умела быть сильной и тщательно это скрывать, она много говорила о смерти, но очевидно было - смерть за ней не угналась бы, она умела шутить так, что случайный собеседник становился преданным ее поклонником на веки вечные, она была абсолютно несчастным человеком и относилась к этому насмешливо-снисходительно. В ней жил Бог и в ней жил Дьявол, по вечерам пятницы они пили текилу, Тулуз Салтрек спускался к ним, приводил своих шлюх, призывал своих муз и демонов, Сальвадор Дали просился в компанию, но не был допущен по причине недостаточности крутизны. Она даже Феликса могла уделать одной - двумя репликами. Я пыталась рисовать так же круто, как она, но у меня не получалось. Я пыталась писать так же, как она, но если в ее руках брутальный черный юмор послушно складывался в замысловатые узлы и завораживающие композиции, то из моих рук все просыпалось между пальцев. И я никогда не умела смотреть так, чтобы все начинали смеяться, через пару секунд смотреть так, что всем становилось холодно и дико, смотреть так, что люди чувствовали себя любимыми. Так вообще невозможно - уметь быть так, как была она. Она умела любить жизнь так, как умеет человек, отлично знакомый со смертью. Познавший смерть, покоривший смерть, влюбивший в себя смерть. Вокруг нее хороводили черти, но не было мудрее и священней ее слов. И она умела быть утонченно, изящно, грациозно жестокой. С теми, кто назвался ее врагом, с теми, кто хотел получить ее внимание, с теми, кто ее любил.

А вот теперь я, королева своего мира, горделивый кот, собираю по крупицам все, что может так или иначе касаться ее, все, что было связано с ней, все, что имеет ее запах, память, след. Жадная до любой мелочи, до пары слов, до зарисовок на полях газеты. До воспоминаний... Так говорят об умерших детях - с такой отчаянной и ничего не требующей любовью, так вспоминают ушедших на фронт и погибших там. Так любят, как я думала - любить вообще невозможно гордым и эгоцентричным. Так любить намного легче таких, как она. Боевой товарищ, учитель, преданный воин, ангел хранитель, личный демон, незаживающая рана в моей памяти.

Я помню, на третий день нашего знакомства Киев залило водой по колено и мы сидели на маленькой кухне, пили яблочный чай и смотрели в окно. Ветки абрикосового дерева бились в стекло, судорожно и испуганно. Потоки воды стекали по стеклу не ручейками, а целой тяжелой массой. Мы думали, что конец света близок, но у нас есть рулет и несколько коробок фруктового чая. Интересно, о чем мы могли тогда говорить? Да вообще-то мне было плевать, о чем она говорит, потому что она могла и вовсе молчать. Не было важно. Важно было лишь смотреть на нее.
Женщины любят ушами, писатели любят красноречивых и внимательных, кошки любят игру.
Когда она говорила - музы включали диктофоны. Я перечитывала ее письма в острой нехватке вдохновения, могла пересказывать ее миниатюры, рассказы, зарисовки. Это был редкий дар - сплетать слова таким образом, чтобы из них рождалось чудо. Вот так бросать, невзначай фразы, которые становились эпиграфами, ходили по устам, вспоминались и пересказывались. Она умела быть культовой личностью и ей даже на это было плевать. Когда она оставляла своих поклонников - те умоляли ее вернуться. У нее не было самолюбия, поэтому несчастным не за что было ухватиться. Она просто всегда делала то, что считала нужным. Поэтому уходила всегда вовремя, так, чтобы остаться легендой, суметь. Редкий дар, ничего не скажешь.

Я бы с радостью втиснулась туда - в этот дождливый день, пила бы чай с яблоком, смотрела бы на мокрые ветки абрикосового дерева, села бы на тот стул, влилась бы так, чтобы ровно по краям, чтобы никто не заметил, что меня там быть не должно. И запустила бы все по второму кругу. И я бы включилась, я бы пропускала через себя все мгновения, которые прозевала, я бы слушала, внимала, смотрела, запоминала, пропитывала бы себя атмосферой, чтобы усвоить и никогда больше не забывать, чтобы не было такого, что я не могу вспомнить - о чем мы тогда говорили на третий день нашего знакомства. Я бы объяснила, что, кто ты для меня была. И, наверное, не смогла бы снять с тебя своей вины, не стерла бы всю причиненную мною боль. Но мы бы говорили и, клянусь, этого мне хватило бы. Мне вообще всегда нужно было от тебя, по сути, только одно - чтобы ты была так или иначе сопричастна с моей жизнью и говорила. Я дышала твоими словами, я пила их, я собирала всё электричество, вложенное тобою в них. Я была твоим творчествопотребителем, твоим литературозависимым, искусствофилом, бережливым хранителем твоих картин, комиксов и песен. Если бы я могла - я бы работала в твоем музее вредной и ворчливой женщиной - цербером, я бы била указкой по рукам любого, кто посягнул бы на святыню, стирала бы пыль с твоих рисунков, дисков, книг. А вообще все, что мне нужно - это иметь доступ к твоему миру. Вечный пропуск на вход и выход, канал по которому я снова черпала бы бесконечное вдохновение, могла бы утолить жажду по жизни, а ты дарила мне вкус жизни.

Но нельзя.