Наутро мы оба проснулись от воплей сына Хакана, которого бывшая жена, оказывается, привезла в наше отсутствие накануне вечером и уложила спать. Дите истеричничало, швыряло игрушки и никак не хотело отправляться на прогулку с любимой теткой. Папаш-«ехидн» тяжело вздыхал, а на мое предложение взять сына с собой, отреагировал отрицательно – кто знает, что выдумает и выкинет его действительно ненормальная бывшая, узнай она, что в его доме гостит женщина, да вдобавок и молодая иностранка.

Завтракать в парк, расположенный на холме Чамлыджа, мы все же отправились. Вдвоем. Хакан заявил, что это самое высокое место в Стамбуле. И самое красивое. Ну а судя по количеству гуляющих, место это пользуется особой популярностью у местного населения. Отсюда с высоты полета, как минимум, задрипанного больного воробья, весь город - как на ладони. Именно отсюда отлично просматриваются даже кажущиеся незаметными черты города. Можно сосчитать холмы, на которых раскинулся город, по преданию их семь. Именно здесь понимаешь, насколько велик город, он привольно раскинулся на тысячах квадратных километров и простирается дальше линии горизонта. Хакан, пропуская бесконечную вереницу гулявших, пытался меня сфотографировать. За моей спиной кучковались серые домики с коричневыми крышами – такие же, какие я видела из окна его дома. Затем они резко обрывались, уступая место голубой ленте Босфора. Мосты казались тонкими узорами, вышитыми поперек этой ленты. Отчетливо были видны стамбульские «близнецы» - «башни» из зер-кального стекла, которые я называла так в честь их погибших нью-йоркских собратьев.

Значительная часть парка представляла собой огромное кафе на открытом воздухе. Даже молодожены со своими бесчисленными свитами гостей и родственников перемещались по многолюдной местности, присаживаясь на каменные скамьи, чтобы перекусить.

Одна пара села на полукруглую каменную скамью рядом с нами. Светло-багровое родимое пятно, размером почти во все лицо, лишь незначительно портило внешность невесты. Девушка выглядела очень грустной. Но печалило ее не то, что самое красивое и привлека-тельное было сокрыто свадебным нарядом, который дополнялся ажурным, воздушно-легким хиджабом, а досадную ошибку природы невозможно было скрыть от посторонних глаз даже в столь торжественный и важный день. «Брак по расчету», - об истинной причине грусти совсем юной турчанки мне было несложно догадаться. «Именно, - подтвердил Хакан. – Она из небогатой семьи, и вынуждена выйти замуж. Возможно, у ее мужа и есть средства для получения образования. А вот она…» - он замолк на полуслове и принялся задумчиво жевать гёзлеме. «Я вот хотела убежать с собственной свадьбы, - пыталась я его расшевелить. – Теперь даже жалею, что не сделала этого.» - «Свадьба – не всегда плохо. Здесь многие вещи совершаются не по собственному желанию и велению сердца. Это все-таки мусульманская страна. И жену выбирают несколько иначе, нежели в Европе. А уж про Россию я вообще молчу. Сколько ты была знакома с мужем до свадьбы? Два месяца. А когда легла с ним в по-стель? Через неделю после знакомства. Будь ты мусульманкой, при таком раскладе на тебе уже вряд ли бы кто женился». – «Значит, мне повезло, что я не получила религию в наследство». – «Как посмотреть», - многозначительно изрек Хакан и, не желая продолжать разговор на эту тему, переключил свое внимание на компанию ребят, разместившихся неподалеку на газоне.

«Ах бурда олсан чок гюзель халя Истанбулда сонбахар» - долетела и до меня фраза песни. Тогда еще не казалось символичным, что впервые я приехала в Стамбул именно осенью. Да и не знала я вовсе, что значат эти слова, сопровождаемые едва слышными гитарными аккордами. Я просто сходила с ума оттого, что я не могла вместить в себя весь мир Азиопы, которая накануне моего отъезда стала вновь казаться такой далекой и недосягаемой. Мне было немного грустно оттого, что я так и не ощутила «ритм жизни», оттого, что начала я проникаться нежными чувствами не к молодому красавцу, а к казавшемуся равнодушным и видавшим виды турку в возрасте около сорока… Нет, он не был плохим или циничным. Он сам признавал то, что он, подобно любой другой человеческой особи, слаб – иногда телом, иногда душой. Мне было грустно, даже оттого, что осень в Стамбуле прекрасна. Но в чем ее прелесть, объяснить я не могла…

***

Ранним утром следующего дня мне предстоял путь домой, а господам бизнесменам – в Анкару.

Мы вышли из дома в шесть тридцать, жители окрестных домов еще спали, даже те, кто вставал для утреннего намаза, досматривали сейчас свои сны.

«Смотри-ка», - сказал Хакан и показал на небо. Прямо надо мной на огромной угольно-черной простыне неба висел месяц с четкими ровными контурами. Рядом мерцала одна-единственная очень яркая звезда. Я стояла долго, задрав голову, и разглядывала это истин-ное чудо, почти не дыша. Я боялась, что, вздохнув глубоко, могу просто сдуть эту прелесть. А на черном полотне, как на гигантском экране, уже разворачивались события многолетней давности. Битва под Гелиболу. Почти триста тысяч воинов пали в той жестокой битве на не-большом поле. Я отчетливо видела, как последний воин, уцелевший в этой бойне, еще живой, но раненый смертельно, приподняв голову, пристально смотрит на месяц и одинокую звезду. Они отражаются в кровавом озере, которым стало поле брани. Теперь же глазами того бойца, чье имя не сохранила для нас история, каждый из нас видит полумесяц и звезду на красном флаге Турции…

Остроконечный месяц с верной спутницей-звездой провожали меня, покуда у них были силы, покуда не растворились они в прозрачно-серой глади утреннего неба… Регистрация, пограничный контроль, взлет, посадка, пограничный контроль… Все прошло быстро… В Шереметьево, усевшись в маршрутку, я в очередной раз ощутила себя инопланетянкой – люди рядом говорили на родном русском, а я ничего не понимала, глазела по сторонам так, будто отсутствовала месяц… В голове по-прежнему вертелось, не обремененное конкретной мелодией, лирическое «ах бурда олсан»…

Лишь со временем я поняла, отчего с наступлением осени мне становится грустно и одиноко. И каждую осень, вспоминая желтеющую зелень Азиопы, мне хотелось чувствовать внезапно налетевший ветерок, который бы унес мою печаль далеко-далеко…