Кофе. Ненавижу его. И не надо говорить: «А я вот, а я – люблю!» Вы любите, а я – нет. Бывает.

В детстве бабушка поила меня сладким чёрным кофе. Не сказать, чтобы мне особо нравился сей напиток. Но это же напиток взрослых. Таинственный и интересный. Такой напиток инициации, отделяющий совсем-раннее-детство, когда ещё почти ничего не понимаешь, от просто-раннего-детства, когда уже понимаешь хоть что-то.

Ещё. Это было, когда я работала на одной из моих старых работ. Лет пять назад. Или шесть? Нет, больше даже. Я ездила куда-то по делам. Было позднее утро. Дождь стеной. В руках у меня громадный зонтик с корпоративной символикой. Сотрудники проявили заботу и ввиду дождя вручили этот зонтик. Боялась его сломать, и не зря: как только я открыла его, он вывернулся наружу. С этой нелепой конструкцией в руках тащусь, угрюмая, по одной из Магистральных улиц (пятая, четвёртая?); милиционеры; склонились над мёртвой женщиной, лежащей ничком. Должно быть, вышла за сигаретами или какой-нибудь едой рано утром, и стало плохо с сердцем, или… Но про «или» думать не хочется. Через некоторое время, днём, когда уже светило солнце (припекало вовсю, это была такая весна, когда на деревьях ещё нет зелёных листочков, но уже нет снега и тепло), иду по той же улице мимо того же места. Женщина лежит. Укрыта чёрным пальто, из-под которого виднеются крепкие красивые белые икры. А знаете, что меня просто убило? Её медового цвета, тщательно прокрашенные волосы, которые шевелил тёплый весенний ветер. Красивые волосы. И – уже ни для чего. Я не подходила близко и не всматривалась долго, но и этого было достаточно. Недалеко от этого места располагалась небольшая поликлиничка, возле которой по утрам толклись парни в солдатской форме. На крыльце – доктор; я – к ней. И раздражённым голосом (а, я тогда кроткая была вообще-то, но в тот момент…) сказала, что там – мёртвая лежит, уже давно, и пусть уж кто-нибудь что-нибудь сделает наконец, не оставлять же её тут? Доктор, докуривая, сказала, что вызвали уже, кого надо…
Ранний вечер того же дня. Я обедаю на работе, в столовой для сотрудников. Ем своё, естественно. Кроме меня ещё сотрудник, он неопрятно ест, чавкает, брызгает на стол и на галстук. Я жую свой бутерброд подчёркнуто-аккуратно, не роняя ни крошки. Сотрудник уходит. Я снимаю ботинки и встаю на стул, чтобы выглянуть в единственное окно. За окном – ветки тополя с набухшими почками. И весна. А за несколько сотен метров отсюда – она, мёртвая, лежит. Я подумала тогда, что это несправедливо. Слезла со стула, обулась. Подошла к раковине вымыть руки. В раковине апофеозом идиотической жизнерадостности лежали две чашки с остатками кофе (не растворимой дряни, а натурального молотого кофе, который любовно сварили и пили горячим); эти кофейные остатки пахли; для меня – пахли очень мерзко. Я согнулась над раковиной, и меня замутило.

А вообще, в основе запаха любого кофе, будь то натуральный или растворимый, есть что-то неприятное. И я даже знаю, что. Очень напоминает эта основа кофейного запаха – застарелый запах человеческой мочи. Запах безнадёжности, долгой болезни и близкой смерти.

И до чего противно, когда эстетизируют кофе. Сам напиток и процесс питья. Казалось бы, уж если пьёшь, то и пей себе, помалкивая в тряпочку. Не надо о богомерзком-то рассказывать. И, конечно, проветрить потом, это уж обязательно.