ВСТРЕЧИ С ХУДОЖНИКАМИ
В моей чертовой берлоге
на полу, на полках
в одном углу
гнездятся многие худоги.
Весь искромсанный Филонов —
в черноточии и пятнах,
кристаллов миллионы
горят, ярятся,
в бешенстве взлетают.
Из-за угла
весь в фонарях
глядится граф Порезанный
и Сонька-повитуха.
Пишущий камышинкой Тышлер:
тысяча штрихов,
и в сетке их
среди шкатулок, пряников, зеркал
барахтается легконожка "Золушка"
Семена Кирсанова.
А рядом с серьгой тяжелой в ухе
Улялаев-кривозуб Ильи Сельвинского.
Еще рисунок: на Тверском бульваре
бакенбардный Пушкин,
примостившись на скамейке,
беседует с длиннохвостыми рыбами,
стоящими торчком.
Еще: Маяковский, взвалив на плечи
ослабшую конягу, шествует...
"Хорошее отношение к лошадям"...
И множество тышлеровских иллюстраций к Шекспиру,
Маяковскому, Эренбургу, Мериме.
Виктор Барт — к вершине башни
поднявшийся на "Облаке в штанах" —
и в то же время — пушкинист, парижанин,
отчаянный шахматист
молнийного наброска суровый мастер
еще с 12-го года,
Тогда уже я часто встречался с ним,
злющим карикатуристом,
в Школе Живописи, Ваяния и Зодчества,
в знаменитом доме — Кировская, 21 —
где учились, резвясь, Маяковский и Бурлюк,
где жил и трудился Предземшара Велимир
и позже —сестра его —художница Вера.
Жил и работал во всю ширь Коля Асеев,
мечтал о летающем люде Татлин,
преданный деревьям Фаворский.
Провел детство и юность сын профессора
Борис Пастернак.
В этом восьмиярусном доме, в моем подъезде,
где сейчас бурлит и гремит,
как только что пойманный тигр,
композитор Шостакович,
сколько досок надо вбить на фасаде,
одна другой легендарней,
одна другой памятней.
А невзрачный угол
давно уже превратился в убежище "Мусагет",
коль скоро каждый из сих высоких маэстро
оставил у меня
"В обязательном порядке" щедрости
страницу, краску, экспромт...
Конструктор Эль Лисицкий —
горит закатом папка-огнивец,
восемь фигурынь
к постановке оперы "Победа над солнцем", —
непревзойденное мастерство
и ахово даже для заграницы и их музеев!
Мария Синякова —
могутные груды гравюр, уголь и пастель
к первой поэме Владимира Облачного
и к поэме о нем Николая Асеева,
к сказкам Перро, сказаньям индусов.
Ширококосматый Каневский —
друг и учитель шестируких
тридцатипалых Кукрыниксов,
автошаржи которых
прыгают по углам, как вербные бесенята.
За ними, в заветной зеленой папке,
капризно-мгновенный
портрет Бориса Пастернака
виртуозного почерка Льва Бруни,
и его жены рядом —
"комок из пуха, сердца и хвоста",
котенок с "подведенными как у актрисы"
голубыми глазами —
пушистым взглядом!
Тут же
весь в тенетах теорем и чертежей
свирепый беспредметник 20-х годов Родченко
и с ним —
непоколебимый заумец Варст.
Розанова Ольга — жизнелюбая художница поющих вывесок
и вздыбленных мостов
(вспомни хотя бы "Невский проспект" Гоголя);
Она смело тасовала ярчайшие цвета —
гадальные карты живописных превращений.
Настороженная, как взгляд лесного обитателя,
но невидимая теми, кого подстерегает
для заклинания ветвистой кистью, —
так она пронзила насквозь
"Войну" 1915 года.
Казимир Малевич — казни-мир,
зажал скупой мир предметов
в черную прямую пропасть
своего квадрата;
Одинокий предводитель
— тот же Филонов! —
толпы учеников.
Влюбленный в рыжие поля России,
в мужицкие борозды из железа,
в которых загудели
широкие ветры
наших пространств;
Казни-мир,
влюбленный в мироздание,
узревший сквозь лицо друга
бревенчатый сруб, —
просторный портрет Ивана Клюна:
Времени строитель!
Твой облик
полководца искусств
со щитом-палитрой
и кистью-копьем,
устремленными
в будущее.
Несмешанные краски — пыл будетлян.
Вечной семицветкой
у меня на глазах
поэты жгли штрихом бумагу —
вулканы-вихри —
зачатки плакатов Владимира Маяковского.
Великий вещун — Велимир
вещи-загадки рождал.
В одеждах-искрах циркачил
Каменский Василий.
А следом, в неудержимом беге,
единым росчерком
чудища-звери Ильфа,
пучеглазые шаржи Эдуарда Багрицкого,
линейные щеголи Семена Кирсанова.
Речетворцев страсть
огненными реками
по холстам расползалась...