В колонках играет - porteshead
Настроение сейчас - немного ниже среднего

Весной это было, да, весной. Тогда, в мае две тысячи четвертого года, в полный прохладной свежести вечер я видел это море. Тогда, уже не маленькие, но еще не молодые парни и девушки, с горячими, чистыми сердцами, вышли на берег, что бы вдохнуть запах угрюмый и живой. Ребята эти разбивали палатки, разжигали костры, уставшие, но необыкновенно одухотворенные и счастливые.
За плечами долгий путь, сотни испытаний терпения и дружбы, силы духа и мужества. Этот экзамен пройден, все мы друзья, как странно, нас тринадцать человек, а понимаем с полуслова друг друга. И нет уже ссор, ни зависти, ни злобы. Был вечер, шквальный ветер несся, разгоняясь, вдоль рвущейся на сушу волны. Полыхало рваное пламя, шумело. Вот тогда я и заметил, по-настоящему ощутил дыхание моря. Отойдя подальше к берегу, от гомона уставшего лагеря, от суеты, я впервые за день прислушался к нему. Кондовая, свинцового цвета вода, лениво сбегала неуклюжими волнами к моим ногам. Как будто еще не проснувшаяся от зимней спячки стихия, недовольная и обозленная вмешательством весны устало бранилась, плескалась на берег.
Кучи мусора, на сколько хватало глаз, черным рубцом загромоздили пляж, прямо вдоль линии прибоя, такого я никогда не видел. Обточенные ветром и съеденные соленой водой бревна, горы пластиковых, полуистлевших пакетов и бутылок, морской песок.
-Шторма. Зимой каждый день божий штормит. Море отдает все то, что мы в него сваливаем. Все чем, человек за спокойный сезон замусорил океан, зимой вернулось на пляж. Видишь эту пену? Думаешь это та о которой Пушкин писал? Меньше посуду мылом мой, ха!
Охранник на пляжном кемпинге, к которому я пришел с черными от костровой копоти котелками, ответил на мой вопрос. Мы стояли, облокотившись к стене сторожевой каморки, курили и болтали, ждали, пока тонкой струйкой из шланга наполнятся пресной водой каны.
-А что это за пирс, такой огромный, его ширина метров десять, а в море уходит, наверное на все пятьдесят?
- Когда Союз развалился, стройку заморозили, пирс ржавеет, ни надо никому теперь, было государство, были и порты, государство кончилось, и это теперь ничье. Здесь рядом поселок, Новомихайловское, ты проходил мимо него, наверно хотели сделать причал для судов. Здесь сейчас кемпинг, как модно говорить, вот тебе и рыночная экономика, парень.
Я слышу крики возле палаток, Димыч, своим картавым голосом, что-то громко скандирует, гогочет Андюха, они бегут к воде. Поставив каны возле огня, я направляюсь следом.
-Что случилось, Паш?
-Да, Катюша, как всегда! Она пельмени наши, в воду бросила, решила утопить!
- Ну, откуда я знала, что они уплывут, прижала веткой к песку!- Катя расстроилась, и виновато смотрела на смеющихся товарищей. Своими слабыми глазами, в уже разливающихся над водой сумерках, я еле-еле разглядел пластиковый черный мешок, плывущий по волнам, примерно в пятнадцати метрах от берега.
-Она моря ни разу не видела, не знает, что здесь волны!- Заливаясь от счастья, проговорила Маша.
- Я думала, пускай полежат, чтобы не растаяли.
Это было очень смешно, Катя обиделась так, что слезы от смеха ручьем текли по круглым щекам. Она всегда была для меня олицетворением женственности, беззащитности и открытости души, доброты сердца. Теперь, когда много лет ее не видел, когда с Пашей они разошлись, я очень скучаю по тем временам. А там мы еще были вместе, мы были воплощением товарищества, молодого коллектива, неким эталоном для общества. Тогда, четыре года назад, еще никто не знал, как жизнь раскидает нас, по разные стороны. И хоть есть возможность, но нет причины встречаться, смеяться, любить. В конечном итоге все умирает, абсолютно все.
Только тут я заметил, что Саня куда-то отошел, молча, улыбаясь, как всегда, чуть склонив голову, смотрел он на пунцовую от стыда и смеха Катю, но когда я обернулся, его уже с нами не было.
Не знаю, что подтолкнуло меня действовать, слишком часто я совершаю необдуманные поступки, доверяясь скорее интуиции, нежели разуму. И не жалко мне было этих пельменей, хотя мы две недели не чувствовали вкуса «городской» еды, как не жалко было их моим друзьям. Скорее я хотел броситься в холодные волны первым, сделать красиво этот шаг.
Одни смеялись, подбадривали меня, другие говорили, «дурак, простудишься», но все это было не важно, голосов я не слышал, и видел только свинцовую воду, ледяными тисками сдавившую грудную клетку, сердце. Волны обрушились на меня, пытаясь стиснуть, захлестнуть голову. Босые ноги не могли удержаться на скользких камнях, сплошь усеявших морское дно. После прыжка было очень трудно всплыть, мне этого просто не хотелось, единственное чего я желал, это сжаться в комок, прижать колени к груди и согреть заледеневшее тело. Когда я вынырнул и глотнул воздуха, совершенно ошалевший, оглушенный, испуганный холодом, стал шарить глазами по поверхности воды, ища злосчастные пельмени. Они плыли в каком-нибудь метре от меня, но это показалось мне непреодолимым расстоянием, мне казалось, что плыву до них час. Наконец ухватив рукой пакет, я обернулся к берегу, люди там что-то кричали, махали руками, но я не хотел слушать их. Все мое внимание было обращено к онемевшему, словно контуженому телу. Ноги никак не хотели двигаться, одеревеневшие руки как оглобли скребли маслянистую воду, резко пахнущую свежестью и солью.



Там и сделана последняя наша фотография. Ночь прошла бурно, весело, нас, несколько активистов приспичило спать у костра, в итоге я проснулся в его эпицентре, а Андрей прожег спальник, и пластиковый ковер. Под шумом прибоя в темноте пели под гитару ДДТ и Наутилус, а на утро пора было домой, нас ждал, полный гомона вокзал в Туапсе, да вечно уставший плацкартный вагон поезда, с коптящим, вкусно пахнущим титаном, горячим чаем, с сухарями из московского хлеба, сигареты. Вот и пришла пора последней фотографии.
На огромном бревне, в два этажа расположились туристы. Да, мы были одной командой, но тогда каждый думал о своем. По крайней мере, догадывался. Теперь, сидя дома, тихим зябким вечером, полным разлитой вокруг осени, я люблю мечтать о тех давних приключениях, вспоминать те замечательные дни, беззаботные и счастливые. И эта фотография апофеоз , как знамя. Все мы вместе, но никто не смотрит прямо, открыто. Вот Паша, по привычке наморщив лоб, опустил голову, смотрит в песок, вот Андрюха, отвернулся от солнца, загородившись бликом, как будто от нас. Ну а я, а меня вообще на фотографии нет, нету и все. Все умирает, и никуда от этого не деться. Уходят люди, уходят годы, но самое страшное, что я потерял - это чувства и ощущения.
Вот помню это море, этих людей, вместе, больше мы не собирались, так, чтобы прочувствовать это неописуемое единение, дух команды, милосердие и любовь. Не услышу как Катюша смеется с Машей вместе, потому что та опять испачкала весь рюкзак раскрошившейся косметикой. Нет больше сырых спальников, ночных драк с Пашей в палатке, под крики Андрея, которому тот отдавил ногу, и вообще, по-моему, сломал!
Меняются вкусы, пристрастия, мнения, как счастливые, так и нет. Вот была у на дружба, нет ее теперь. Только фотография осталась, на которой меня даже и нет.




27, апель,2006 год.