«Все человечество!»

Огромная старая коммунальная квартира. Пять комнат и длинный темный коридор со скрипучими половицами. На всех предметах налет ветхости. В большой аккуратной комнате бледным призраком на пожелтевшей стене выдается белая изразцовая печка. В каморке за кухней монотонно бурчит старенькое соседкино радио голосами престарелых питерских дикторов. Квартира прибранная, чистая, но какая-то безнадежно старая, как будто в ней уже больше десятка лет живут только пожилые люди с гнетом проблем и болезней на плечах.
Лишь из одной комнаты веет жизнью. Здесь царит легкий поэтический беспорядок: светло-розовое белье на кровати смято, на стуле небрежно брошенная ярко-голубая кофта. Потемневшие стены закрыты картинами, и это не те мрачные пародии на Шишкина, давно уже слившиеся в единые коричнево-зеленые пятна, а цветастые натюрморты. Под открытой форточкой, закутав ноги мохнатым красным пледом, сидит девушка…
Она перевернула последнюю страницу и закрыла книгу в ярко-рыжей обложке. Девушка потянулась, будто просыпаясь от сладкого сна, и с ненавистью посмотрела за окно на облупившуюся стену соседнего дома. Алена быстро встала, накинула легкое белое летнее платьице, открыла пошире окно, нацепила босоножки и вышла из комнаты. Уже в прихожей, вернее, аппендиксе этого бесконечного коридора она на секунду задумалась и прихватила с вешалки светлое пальто.
Захлопнув за собой дверь и четыре раза провернув в замке длинный тяжелый ключ, Алена привычно-неприязненно, без особой надежды найти изменения, оглядела широкую лестницу c монументальными, протертыми до бетона сотнями рук, перилами и облезлой краской на рамах. «Эх, надо было пойти черной лестницей», - подумала она, быстро спускаясь вниз. Темный подъезд, выходящий во двор-колодец ей был намного милей старинной «парадной» (если хоть что-то милое могло существовать в этом городе) Внизу, где бетонные перила переходили в щербатый мрамор, было темно. Она тихо усмехнулась: «Дядя Вова из третей квартиры опять выкрутил лампочку, и не лень ему со стремянкой по ночам шляться?»… Это было настоящее отражение Питера: шикарные старинные фасады и исконно-русская труха в сердце и в уме.
Девушка вышла на Каменноостровский и повернула в сторону Малой Невки. Как же она ненавидела этот город, его серые мрачные стены, стальные равнодушные воды каналов, свинцовое, холодное небо. Ее угнетала атмосфера и отсутствие ярких красок. Казалось, что весь город подернут пеленой, нет, не тумана: туман, все-таки, влага, а влага – это жизнь. А в этом городе жизни не было. Это казалось скорее пеленой пыли или пепла. И неважно, какое событие сделало Питер кладбищем замерших душ, то ли блокада, то ли дворцовые перевороты и интриги, пропитавшие ненависть и болью его воздух, но темнота истории обошлась так только с одним городом во всем мире.
Пересекла речку по узенькому мосту и сразу свернула на узкую улочку, вернее, что-то среднее между настоящей улочкой и одним из ответвлений бесконечного лабиринта дворов. Она ненавидела Питер. За то, что в нем не было ярких пятен. В нем никогда не было крайностей. А что можно ждать от города, в котором серые дни и белые ночи!? В котором никогда не было ни настоящей тьмы, ни истинного света. Даже когда на небе не было ни облачка, солнце все равно казалось приглушенным, а блики на воде двигались как-то особенно по-питерски степенно.
Ей двадцать лет, молодая симпатичная москвичка. Что могло загнать девушку в этот мрачный, замерший город? Два года назад умерла ее бабушка, оставив ей пять комнат в коммунальной квартире в центре Петербурга и попросив позаботиться о старушке-соседке. И вот уже целых два бесконечных года юная художница пыталась смириться с угнетающей атмосферой города.
У подъезда одного из слипшихся серых домов целовалась парочка. Алена кинула на них беглый взгляд и тихо пробормотала привычное: «Все человечество!» Когда-то эта фраза произносилась с легкой улыбкой и наигранно-страдальческой интонацией, а руки чуть крепче сжимались на его пальцах. Теперь осталась только привычка. Девушка еще раз глянула на пару и повыше подняла воротник пальто, будто кутаясь от ледяного ветра. Ей было действительно холодно от вида этих людей. Хватило всего одного взгляда, чтобы понять, что в их поцелуе нет ни нежности, ни страсти, только какое-то неуместное чувство долга, стремление поддержать вековую традицию. И почему-то ей было ясно, что мысли их витают где-то далеко-далеко от той сладкой минуты встречи. Может быть, он думал о проваленной сессии, может быть - о маме, ноющей про недоделанный ремонт и нежелание остальных помогать ее непосильной войне с пылью, может - о сестричке-двоечнице, которую надо встречать из школы, может - еще о чем-то… Только ясно было, что приятного в этих мыслях мало.
Она ненавидела питерцев. За холод, за наигранность, за печать аристократизма на надменных лицах. За нацизм, привитый еще в школе заботливыми старшими. За чистоту рода, чванливо выставленную на показ. За их идеальную речь, с оттенком придворного высокомерия, независимо от того, сколько копеек сиротливо бренчит в кармане. За то, что они не менялись. За то, что и бабушки, перемывающие косточки соседям, и молодняк, сплетничающий о лекторах и подругах, были одинаково «благородными» и «правильными».
«Откуда в них это? Почему они не могут позволить себе хоть малейший жест сумасшедшинки!? Нарушить традиции, сломать оковы…» - подумала она и неожиданно вспомнила одну из первых прогулок по Питеру. Тогда ее случайно занесло в этот проулок где-то вдалеке от центра. С одной стороны за решеткой грязно-белая стена роддома, с другой – только что выкрашенное желтое здание с черными трубами. Крематорий. И в одном из окон на третьем этаже роддома женщина с ребенком на руках…
Алена вышла к Неве, снова бросив «Все человечество!» в сторону свадебной процессии, вернулась к своим мыслям. Вот он, символ этих людей. Уйти туда же, откуда пришел. «Умереть в городе, в котором родился», - мелькнула фраза, упомянутая любимым фантастом. Ей на секунду представилось, что вся жизнь этих людей, питерцев, вся их жизнь – грязный переулочек между оградой роддома и стеной крематория, всего несколько метров от рожденья до смерти…
Она наклонилась над перилами моста, за которыми холодно и монотонно плескала вода, но тут же с ужасом отдернула руки. «Не хочу! Не хочу становиться такими, как они!» Алена поняла, что боится города. Больше всего на свете страшится увязнуть в его паутине, слиться с этой матовой толпой.
Она быстро пошла дальше, стремясь вырваться из плена нахлынувших впечатлений. Перед глазами всплывали картины Москвы. Этот город хаоса, невнятное нагромождение домов, улиц, площадей, бульваров, проспектов. Но какой бы сумасшедшей, беспорядочной ни была Москва, в ней чувствовалась жизнь! Она бурлила в людях, зданиях, деревьях, била ключом, кружила головы, расправляла твои крылья, толкая на самые сумасбродные поступки… и учила любить.
Вернулась к реальности Алена, только дойдя до Исакия. Она огляделась, привыкая к сумраку ненавистного города. «Подняться или нет?» - подумала она. - «Можно… только зачем? Еще раз с высоты взглянуть на эту серость? Еще раз испортить себе настроение, вспомнив про размеры этого кладбища? Хотя, первый глоток настоящего ветра, который ловишь, выходя на смотровую площадку…» Она еще раз огляделась, выискивая подсказку, которая толкнула бы на тот или иной маршрут. У входа, то и дело поглядывая на часы, стояла девушка. «Если это по-настоящему – пойду», - решила Алена, прислоняясь к дереву.
Парень не заставил себя долго ждать, появившись с одной розой в идеально ровном целлофане, получил дежурный неприязненный взгляд за опоздание. Почти сразу девушка смилостивилась и, одарив его фирменной по-питерски холодной улыбкой, приняла розу. Они еще недолго поговорили и быстро поцеловались. «Нет, наверх пойти не светит», - подумала она, не забыв тихонько произнести два заветных слова. И тут же резко повернулась, услышав за спиной ту же фразу, произнесенную усталым голосом…
Они постояли с минуту, со странным восторгом глядя друг другу в глаза, а потом сделали шаг. Его рука осторожно коснулась ее пальцев, и они пошли прочь от собора. Двое. Две яркие точка: черная и белая в безликой толпе серого города. Две настоящие и такие посторонние жизни. Всего двое, но в их лице все человечество.