Знаете, еще совсем недавно жил мальчик. Странным был мальчик, но еще более странной была девочка, которую он все-таки, не смотря ни на что, любил. Эта девочка никогда не знала, чего хочет. Знаете, как ей это мешало?! Зато обо всем, что ей попадалось в жизни, она с уверенностью могла сказать: «Не хочу», – и это мешало еще больше.
Она никогда никого еще не любила в этой жизни, не понимая, что это такое. Когда девочка говорила «люблю», она прислушивалась к себе и пыталась хоть что-нибудь уловить, но напрасно – она даже не знала, что ловить. Как бы то на самом деле ни было, но почему-то именно этому мальчику она хотела говорить это слово. Наверно, потому, что он верил в нее. Или потому, что тощие длинноволосые «вечные мальчики» с гитарой на перевес всегда были ее слабостью. Так ведь и само слово-то какое замечательное: легонько прижмись губами к губам и беззвучно выдохни: «люблю…» - самый нежный поцелуй получается…
А внешне девочка была очень, очень даже ничего. С наивными доверчивыми руками и беззащитно светлыми волосами. Но главное – у нее были Глаза. Хотя она часто красила ресницы… ну, да ладно!... А в Глазах – тишина, глубокая, бесконечная; холодно-зеленая толща океана затягивает и завораживает любой взгляд, случайно или с благоговейным трепетом погруженный в эту хрустальную бездну; плавно колышутся водоросли, рыбы бесшумно неторопливо проплывают между ними, изредка натыкаясь на якорь зрачка. И непреодолимо хочется вернуться и заглянуть в ее Глаза снова – и не важно уже, радостное солнце задорно-ехидными бликами пляшет в искристой воде или тяжелый серо-зеленый лед презрения жестокими иглами пронзает глубь всепоглощающего взгляда.
Девочке всегда было холодно. Изнутри. Она покрыта хрустальной корочкой льда, который никогда не тает. Когда девочка поворачивается, лёд звенит, и, кажется, будто она смеётся – нежно-звонким беззащитным смехом. Она всегда смеялась. Потому, что двигалась.
А когда девочка оставалась одна, она пела. Она пела громко, чисто, прислушиваясь к своему Голосу, который тихими снежинками оседал в ее ладони. И руки у неё всегда были холодные. А мальчик говорил, что ее пальцы нежные и хрупкие словно иней, и еще он говорил, что девочка потом непременно согреется, просто еще не лето.
Она смотрела на мальчика и не понимала. Его. Не могла понять, почему он с ней. И девчонка решила поговорить с ним. Она говорила совсем-совсем немного. Лишь рассказывала что-то о птице без крыльев; о свечах, которые почему-то не хотели гореть под водой; о черной искристой Кошке, которая все-таки была счастливой; о Хлое Виана, которая умерла от орхидеи; о каких-то полетах, свободе, смысле, непонимании и о многом-многом другом. Он может поверить в то, что ею нарисовано – пусть мы все и любим приврать. Она сочиняет то, что никогда не случится, и сбегает в этот мир от всех тех, кто плотно и потно ее окружает, назойливо и сердобольно укутывая своей навязчивой заботой и ненужной любовью. Нет ей здесь места: она никогда не будет одна («Пфф! кто мне позволит такую роскошь?!!»), но она будет всегда одинока, потому что ищет Его – миллионы жизней. И как только понимает, что его в этой жизни нет, оставляет ее и уходит в другую, практически ни во что уже не веря. Если человек врет, значит, ему есть, что скрывать. И ей абсолютно наплевать, что о ней Боги тоже врали кому-то… В общем, она сказала, что мальчика совсем не любила, не любит и ей стыдно его обманывать. И знал бы он, как это больно и тяжело – быть любимой, особенно если тебе это совершенно ни к чему. Тяжело быть кому-то нужной – не иметь права что-либо сделать. Ни с собой, ни с другими. «Мы в ответе за тех, кого приручили», – сказал как-то мудрый Лис в то счастливое – как оказалось – время, когда она горестно роняла лепестки там, под колпаком, на планете с вулканами и побегами баобабов… И только б чуточку терпения…
Он ей пытался что-то сказать, но девочка была к тому же упряма, и мальчику все-таки пришлось уйти. Странная она была девочка. Глупая.
А мальчик пришел в свою «берлогу», где он много курил всякой дряни, писал Её маслом и сочинял о Ней песни, а голова гудела смутными воспоминаниями… мы в ответе… приручи меня… четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира… желтая молния… укус… пятьсот миллионов родников… И вдруг понял, что она – это все. Это Она! Все сходится: она даже четки носит не на шее, как все буддисты, а на правой руке вместо браслета! А на левом запястье – бисерные фенечки, чтобы никто не видел резаных шрамов… И не любит розы. Вот тут он и вспомнил, как, вернувшись, нашел лишь ее безнадежно высохшее тельце – ни один корешок не хотел больше жить – и понял тогда: она ушла, чтобы найти его…
Он утром рано приедет к ней и скажет все-все. Он скажет ей, что она нужна ему, что Он Любит Её и ему этого достаточно. Это будет их последняя встреча, потому что они больше никогда не расстанутся. Никогда. Ни на час. Ни на минуту. Он все скажет. И она вспомнит. Все будет хорошо.
Девочка шла по миру и о мальчике совсем не думала. Если бы это был Он, то за все время, пока они «вместе», он бы уже вспомнил. Предчувствие… За столько реинкарнаций она перестала ему доверять, предчувствию этому. Она просто шла, удивленно разглядывая весну. Уже почему-то поздно и темно. И далеко не тепло. Но она с наслаждением шлепала босыми ступнями (многие находили в этой ее прихоти – ходить по возможности босиком – некоторую будоражащую сексуальность, но все гораздо проще: корни – к земле). Шоссе широкое. Пусто. Под ногами – белая лента, все время стремящаяся ускользнуть из-под доверчивых шагов. Она смотрела на звезду, где они жили, где он когда-то смеялся… И думала о том, что Курт был странным, и жена у него нехорошая, и Цой все же погиб, и чудес не бывает.
Куда-то спешила Машина, рассеянно глядя на ту же звезду. А девочка теперь просто стояла на дороге, раскинув руки, и радостно смеялась в лицо перепуганному Небу – в первый раз смеялась по-настоящему… В этой жизни, конечно.
…Когда Птицу подбрасывают кверху, она улыбается и расправляет Крылья.