«В другое время Дуглас бы только презрительно фыркнул - ну да, мол, снежинка, как бы не так. Но сейчас на него мчалось то, огромное, вот-вот обрушится с ясного неба - и он лишь зажмурился и кивнул. Том до того изумился, что даже перестал собирать ягоды, повернулся и уставился на брата. Дуглас застыл, сидя на корточках. Ну как тут удержаться? Том испустил воинственный клич, кинулся на него, опрокинул на землю. Они покатились по траве, барахтаясь и тузя друг друга. Нет, нет! Ни о чём другом не думать! И вдруг... Кажется, все хорошо! Да! Эта стычка, потасовка не спугнула набегавшую волну; вот она захлестнула их, разлилась широко вокруг и несёт обоих по густой зелени травы в глубь леса. Кулак Тома угодил Дугласу по губам. Во рту стало горячо и солоно. Дуглас обхватил брата, крепко стиснул его, и они замерли, только сердца колотились, да дышали оба со свистом. Наконец Дуглас украдкой приоткрыл один глаз: вдруг опять ничего? Вот оно, всё тут, всё как есть! Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир. И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет. Я ЖИВОЙ, подумал он. Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые... Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность? Одной рукой он всё ещё стискивал Тома, но совсем забыл о нём и осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднял их повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома, откинулся на спину, всё ещё воздев руку к небесам, и теперь весь он был - одна голова; глаза, будто часовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост - вытянутую руку и пальцы, где на свету трепетал кроваво-красный флаг. - Ты что, Дуг? - спросил Том. Голос его доносился точно со дна зелёного замшелого колодца, откуда-то из-под воды, далёкий и таинственный. Под Дугласом шептались травы. Он опустил руку и ощутил их пушистые ножны. И где-то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. В ушах, как в раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир переливался в зрачках, точно пёстрые картинки в хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цветами, будто осколками солнца и огненными клочками неба. По огромному опрокинутому озеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лёд и выдыхал пламя. Тысячи пчёл и стрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало по сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор. Я и правда живой, думал Дуглас. Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помню. Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый! Надо же! Прожил на свете целых двенадцать лет и ничегошеньки не понимал! И вдруг такая находка: дрался с Томом, и вот тебе - тут, под деревом, сверкающие золотые часы, редкостный хронометр с заводом на семьдесят лет! - Дуг, да что с тобой? Дуглас издал дикий вопль, сгрёб Тома в охапку, и они вновь покатились по земле. - Дуг, ты спятил? - Спятил! Они катились по склону холма, солнце горело у них в глазах и во рту, точно осколки лимонно-жёлтого стекла; они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды, и хохотали до слёз. - Дуг, ты не рехнулся? - Нет, нет, нет, нет! Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пятнистые леопарды. - Том! - И тише: - Том... Как по-твоему, все люди знают... знают, что они... живые? - Ясно, знают! А ты как думал? Леопарды неслышно прошли дальше во тьму, и глаза уже не могли за ними уследить. - Хорошо бы так, - прошептал Дуглас. - Хорошо бы все знали. Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленолистый небосвод. Глаза их встретились. Дуглас встрепенулся. Папа знает, понял он. Всё так и было задумано. Он нарочно привёз нас сюда, чтобы это со мной случилось! Он тоже в заговоре, он всё знает! И теперь он знает, что и я уже знаю. Большая рука опустилась с высоты и подняла его в воздух. Покачиваясь на нетвёрдых ногах между отцом и Томом, исцарапанный, встрёпанный, всё ещё ошарашенный, Дуглас осторожно потрогал свои локти - они были как чужие - и с удовлетворением облизнул разбитую губу. Потом взглянул на отца и на Тома. - Я понесу все вёдра, - сказал он. - Сегодня я хочу один всё тащить. Они загадочно усмехнулись и отдали ему вёдра. Дуглас стоял, чуть покачиваясь, и его ноша - весь истекающий соком лес - оттягивала ему руки. Хочу почувствовать всё, что только можно, думал он. Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после. Он шёл, опьянённый, со своей тяжелой ношей, а за ним плыли пчёлы, и запах дикого винограда, и ослепительное лето; на пальцах вспухали блаженные мозоли, руки онемели, и он спотыкался, так что отец даже схватил его за плечо. - Не надо, - пробормотал Дуглас. - Я ничего, я отлично справлюсь... Еще добрых полчаса он ощущал руками, ногами, спиной траву и корни, камни и кору, что словно отпечатались на его теле. Понемногу отпечаток этот стирался, таял, ускользал, Дуглас шёл и думал об этом, а брат и молчаливый отец шли позади, предоставляя ему одному пролагать путь сквозь лес к неправдоподобной цели - к шоссе, которое приведёт их обратно в город...» Рэй Брэдбери "Вино из одуванчиков"

обществу вообще нужны среднестатистические винтики,а не дай боже, свободные люди. а у каждого винтика есть своя среднестатистическая правда. нас долго учили, что такое плохо и что такое хорошо. но мир от этого не стал добрее. странно, не правда ли?)