::творческие потуги двухсполовинолетней давности. незаконченные, к тому же. но весело)::




Необычный трип-репорт.
Гастроделики как средства изменения сознания.


Находясь в вечном поиске новых впечатлений и не желая пренебрегать советами бывалых людей, решился на приобретение очередного экспириенса в изменении сознания. Мне долго рассказывали о прелестях завернутых в хлеб жареных мясных клочков со специями и прочими прибабахами, и вот в один день, вовсе не прекрасный, когда денег не осталось ни на ипомею какого бы то ни было сорта, ни на мускатный орех, ни тем более на зеленый кораблик,- короче, отважился я потратить последнюю сотню на столь уважаемый в некоторых кругах продукт, как шаверма.
Я приехал на «Киевскую» около 3 часов дня, не надеясь сразу обрести искомое, однако был приятно удивлен, обнаружив, что торговых точек, предлагающих за умеренные деньги свой кайф всем желающим, оказалось достаточно, так что мне почти не пришлось стоять в очереди, выстроившейся около вмурованного в стену ларька. Смуглолицый товарищ за прилавком срезал с некоего мясного столбика его мясную суть, перемешивал ее с пестрыми загадочными компонентами, разложенными поблиз на столе, и заворачивал в удивительные тонкие листы, которые оказались специальным хлебом. Я несколько смутился, протягивая ему полтинник, но отступать было уже поздно, и после пяти минут манипуляций с исходными продуктами и минуты некой трансмутации в подобии Хорадрика от фирмы Самсунг я получил горячий хлебный сверток, дымящий мясными испарениями.
У меня было сильное желание закинуться, не отходя от кассы, но окружающий пипл как-то странно на меня смотрел, да еще и продавец что-то недобро пробормотал на своем южном наречии, мне даже послышалось слово «гамарджоба», и я поспешил удалиться в поисках мазового места. На меня все больше накатывало ощущение чего-то непоправимого, какой-то вселенской катастрофы. Странно, скажете вы, но я так понял, что это было подобие тахионного прихода; к тому же я вспомнил слова дона Хуана о четырех врагах человека знания, из которых первым был страх. Я истолковал странные ощущения как некий посыл со стороны продукта, который я положил за пазуху,- как будто он (она? если шаверма) избегает знакомства с моим сознанием. Я сказал себе, что она просто боится, что я окажусь сильнее ее и подчиню ее себе, заставлю служить своим интересам и т.п., в общем, настраивался на победу.
За этим самогипнозом я не заметил, как дошел до реки, и, будто очнувшись, прекратил свои мысленные экзерсисы и достал порядочно остывший сверток из-за пазухи, где он меня неплохо пригревал. И когда он покинул свое место, я ощутил некую пустоту, как будто лишился чего-то важного, что принадлежит мне, но не подвластно мне. Я понял, что таким образом шаверма пытается взять меня под контроль. Сделать своим рабом, не успев еще попасть в мой организм. Как будто это я нуждаюсь в ней, а не наоборот. Ведь, чтобы выполнить свое нехитрое жизненное предназначение, ей достаточно быть съеденной, таков смысл ее недолгого существования. А как она сможет его выполнить, не заручившись помощью моих ловких пятипалых рук, подносящих ее ко рту, в котором ее ожидают два ряда белых зубов, которые измельчат ее; и вертлявого языка, который будет ласкать ее, перемешивая с алчно выделенной слюной для более удобного путешествия по темному пищеводу к жадно трепещущему желудку- чтобы там, в этой чудесной лаборатории, раствориться в абсолюте ферментов и желудочного сока… А все, что было в ней дурного, несъедобного и неудобоваримого, пройдя долгий и тернистый пятиметровый кишечник, изойдет обратно во внешний мир, породивший его, и фекалиями унесется во мрак канализации.
Таким образом увещевал я и напутствовал своевольный продукт, поедая его вдумчиво. Сначала вкус его мне пришелся не очень, я постоянно замечал какие-то огрехи в приготовлении, чрезмерную остроту или, напротив, несуразную пресность, но в процессе потребления эти ощущения пропали, и я приписал это своему красноречию, которым совладал с непокорной пищей. Доедал я ее уже в гармонии с собой и с нею, т.к. ей не оставалось ничего, кроме как покориться воле победителя. То есть это я так наивно думал…
Вся вышеописанная порнография заняла минут сорок, по прошествии которых я выбросил салфетку, измазанную выделениями и соками шавермы, и присел на лавочку отдохнуть. Внутри разливалось незнакомое мне доселе чувство сытости, довольства и почти что опьянения, и я смотрел на мир добрыми глазами. Во рту тусовалось необычное послевкусие, которое я не смог сравнить ни с чем из ранее пробованного.
Так я повтыкал минут с полчаса, ну а сидеть не сильно удобно, лежать , конечно, сильно удобнее, ну, я и лег… стоп! Я подорвался с лавочки и увидел, что солнце стало клониться к закату, причем конкретно. Как оказалось, втыкал я гораздо более получаса, восприятие времени как-то меня оставило. Чувство сытости медленно, но ощутимо перемещалось от области желудка ниже, проходя извивы двенадцатиперстной кишки, и по пути оно странным образом постоянно трансформировалось, так что через пять минут я уже не мог назвать его сытостью, а еще через пять минут оно потеряло и свою странную притягательную силу, от которой меня так разморило на скамеечке, и так каждые несколько минут оно теряло какие-то свои первоэлементы, приобретая взамен другие свойства. И становясь все более неприятным, надо отметить, так как появилась мутная тяжесть в животе, и я явственно стал ощущать медленный, но неостановимый Drang этой массы внутри меня. Попытавшись отвлечься от ощущений, я стал анализировать возможные последствия такого неумолимого продвижения чего-то по своим внутренностям. Однако эмпирически, не опираясь на подсказки чувств, это оказалось неожиданно сложным, и мне пришлось позаимствовать из океана своих ощущений некоторые наиболее достоверные и заслуживающие доверия. А они, в совокупности своей, заставляли сделать вывод о том, что скоро мне понадобится туалет. А может, и нужник или даже сортир. Или, страшно подумать, параша или сральник! Заметив такую тенденцию к снижению стиля мысленной речи, я понял, что дело зашло слишком далеко, чтобы продолжать игнорировать все более настойчивые позывы на низ.
Я все ускорял шаг, пока не обнаружил, что почти бегу, судорожно играя сфинктером в надежде не допустить свободолюбивые продукты пищеварения к преждевременному выходу на волю. Хотя положение пока не было фатальным, и главный клапан не сигнализировал о перегрузке, я спешил в более обитаемые, нежели набережная, области, не обманываясь временным затишьем.
Прав был Рэндалл из «На игле», говоря о том, что, когда припрет, он посрал бы где угодно. Добавлю только, что процесс снижения требований к сортиру происходил в моем случае хоть и стремительно, но постепенно, проходя различные стадии. В конце концов, когда главный клапан начал недвусмысленно намекать, что, мол, пора и честь знать, от моих претензий осталось только неистовое желание уединиться хоть где, лишь бы не особо светить голой жопой в процессе избавления от шлаков.
Таким образом, осознал я, путем отщепления условностей и наслоений правил поведения я пришел к некоему изначальному элементу, с которого начиналась вся история построения специальных помещений для отправления естественных надобностей. Элементом этим явилась некая поза, тут же обозванная асаной, которую надлежало принять для наилегчайшего освобождения. Как только я назвал вещи своими именами, последовательно низложив так называемые культурные слова до их первоначальной сути и смысла, признав свое бессилие и готовность презреть комфорт и чистоту одежды и честно вслух сказал себе: «Срать хочу как никогда в жизни! Хоть бы гаражи, хоть подворотню, чтобы я мог снять штаны и обгадиться!»- так вот, только лишь я произнес эти слова, не обращая внимания на шарахнувшихся в сторону прохожих, как вдали показалась чудесная синяя кабинка, возле которой сидела престарелая мадам и с достоинством взимала плату с мучеников желудка. Последние двадцать метров до кабинки я преодолел молодцом, и, сунув полтинник, оставшийся от покупки сабжа, взошел.
Что сказать тому, кто подобного опыта не имеет? кто не познал эту радость облегчения и освобождения не только телесного, но и разума, ибо больше не приходится все мысли сводить к усилиям воли, а все восприятие к поиску подходящего места,- что я ему скажу, как опишу ту эйфорическую легкость, которая овладела мной при выходе на воздух? Получив с почтенной тетушки презренные ассигнации в качестве сдачи, я небрежно пхнул расползающиеся бумажки в карман, не особо заботясь об их комфорте.
И вот тут-то я понял, что меня накрыло, причем понял я это с опозданием, т.к. меня уже перло довольно давно, иначе откуда бы взялась такая ясность мысли, пусть даже и в суждении о предмете мерзком и непристойном, а именно о говне. Просто с избавлением от гнетущей тяжести освободились некоторые доселе скрытые или занятые способности, освободились для полета мысли. Это было сравнимо с эффектом ипомеи, когда студенистая иллюзорная субстанция внутри головы при закрытых глазах распахивается до невообразимой ширины, порой выходя за пространственно очерченные границы помещения, а при открытии глаз прячется за пределами поля зрения. И если принять угол зрения за Х, то невидимая область будет занимать 360’-Х, но по-любому больше, чем Х. И кто после этого осмелится сомневаться в том, что внутри помещается гораздо больше, нежели снаружи?!
Пребывая в таком подвешенном состоянии ума, паря вольной мыслью в каких-то просторах неведомого, я продвигался (физически) в сторону станции подземных электропоездов, названной в честь великого города нашей истории, который позже в силу исторических событий отошел братской славянской стране… это образчик моего мышления в то момент. Не подумайте, что это было так нудно, напротив, мысль моя при столкновении с требуемым ей словом, например, «метро», моментально разлагала его до самой примитивной сути, не становясь при этом столь многословной; по сути, «пропускная способность» мозга оставалась в норме, просто эти развернутые до своей первичной сути слова обретали необыкновенную гибкость и способность к взаимоналожению и взаимопроникновению. Грубо говоря, мысли обгоняли одна другую, но это если совсем грубо, ибо они и обгоняли, и переплетались, и растворялись по каким-то неизвестным людям законам и в соответствии со своими прихотями.
Итак, тело мое двигалось к метро, чтобы отправиться домой и насладиться состоянием в покое и дать разуму возможность восхититься чудесными образами, которые тот ожидал узреть при прослушивании прекрасной музыки… Да, тело-то перемещалось, но разум, будучи нематериальным, по сути не принадлежа полностью этому миру, ибо существовал вне пространства и времени, разум не мог двигаться, он просто был. И ждал, пока тело, этот чудным образом сделанный сосуд и орудие, не доберется до вожделенного источника звуков, потому что с собой музыки не было. Это слегка напрягало, но только при фокусировке внимания на навязчивом отсутствии путеводных звуков.
При входе в метро я начал осознавать, что наряду с чисто ментальными изменениями начались изменения телесного плана, пока не очень отчетливые, но по мере спуска на эскалаторе все более дающие о себе знать. На перроне я взглянул на часы, и оранжевые пиксели (у меня неважное зрение, к тому же я был почти посреди платформы) сообщили мне своим изящным построением, что московское время 19 часов 16 минут и переменное число секунд. За секунды я бы не поручился, они постоянно прыгали и менялись, подчиняясь, однако, известному циклу. Часы с минутами степенно наблюдали за этими выходками и плясками, изредка позволяя себе небольшие вариации.
В целом картина напоминала великосветский бал (на котором, впрочем, я никогда не бывал, но составил о нем свое представление на основе описаний русских классиков, а уж они-то в теме),- секунды резвились подобно молодежи и девушкам на выданье, минуты вальяжно выводили свои неторопливые па, как и подобает родителям, а часы со свойственной старости мудростью величаво приглядывали за этим весельем, ожидая, когда раздадутся величавые звуки гросфатера. Да! Что это я все о музыке, а сам как глухой на этом празднике жизни,- опомнился я, бросил прощальный взгляд на эту пиксельную пляску (попутно отметил, совершенно случайно, что наблюдал ее около двадцати минут) и вошел в очень кстати подошедший поезд.
В это время некоторая неуправляемая часть моего сознания решила, что настал момент истины, и будто бы самое время разобраться в ощущениях тела. Я явственно чувствовал, что позвоночник мой продолжается вниз, не загибаясь в виде атавизма к жопе, а свободно свисая к полу, и будто бы даже колышется от резких движений. Надо вам сказать, было довольно тесно, так что я стоял спиной к выходу, практически упираясь лицом в массу ехавших со всевозможных работ сограждан. Осторожно, двери закрываются… ой! Двери успешно закрылись, и моя спина не стала мешать, но стоило им закрыться, как я почувствовал, что отойти от дверей и пройти в середину салона, как мне предлагал доброжелательный женский голос из вагонных динамиков, при всем моем пламенном желании не получится, так как меня что-то держит прижатым к этим самым дверям!
Как раз в этот момент (поезд только вошел в туннель), повинуясь не очень настойчивому, но весьма неприятному голосу ненароком прижатой в толпе старушки, люд слегка рассосался, частично пройдя дальше или просто немного упорядочив свое расположение и уподобив его расположению сельдей в бочке, наиболее естественному в данном случае. И все это как будто нарочно для того, чтобы я, оказавшись несколько более свободным, осознал всю беспомощность своего положения, будучи крепко притянут за жопу к стыку между дверями.
Какое-то время я молча паниковал, тем более что стоявшая рядом пожилая женщина с большими сумками спросила, выхожу ли я на следующей остановке. Положение осложнялось тем, что, когда я наконец собрался с силами, чтобы отреагировать хоть как-то на вопрос, внезапно заметил еще один эффект, приход которого пропустил в борьбе с паникой. Эффект этот заключался в марихуаноподобном «отслоении» лица от всего, что под ним (черепа и т.п.) и «плавании» его по поверхности головы. В связи с этим я сильно сомневался, что смогу ответить что-либо внятное, правильно скоординировав усилия на управлении речевым аппаратом. Тем не менее я постарался, и результатом моих усилий явилась фраза вроде шариковского «абырвалг» вкупе с несколько гипертрофированным мотанием головой, которое можно было равно принять как за «да», так и за «нет». К счастью, тактичная тетушка поняла, что мне не очень хорошо, и оставила меня в покое, рассудив, что раз линия кольцевая, много народу будет выходить, и мне придется самоидентифицироваться более однозначно.
Поезд подошел к станции, двери раздвинулись, и поток людей вынес меня аж на середину платформы; во время этого я полностью выпал из реальности, оплакивая потерю чувствительности своего новообретенного придатка к позвоночнику. Впрочем, я скоро утешился, узнав гранит «Краснопресненской», и побрел к переходу, отчаянно желая поскорее оказаться дома и не позориться больше. Однако это отнюдь не было завершением, трип продолжался, раскрывая мне все более очевидные, но от того не менее потрясающие истины обо мне, мире вокруг и наших взаимоотношениях. Я перестал горевать по поводу утраченного и постарался увидеть, что же я обрел. Лицо мое по-прежнему плавало, отказываясь принять выражение, которое я на него пытался натянуть и оставаясь расслабленно-удивленным.
Мне вдруг стало легче дышать ртом, а язык все время пытался высунуться наружу, чтобы самому удостовериться во всех чудесах мира, но я не давал ему воли, уверяя его, что всему свое время, всему свое место, и прочее в том же духе. Язык не особо внимал этим речам, считая себя достаточно самостоятельным, чтобы решать вопрос о своем положении в пространстве, и болтался свободно, как хотел. А вот на сознание такие логичные выкладки подействовали несколько гипнотически, внушив приятную мысль о независимости его от времени и пространства и . странным образом, от внешнего мира вообще, так что я совсем успокоился. Так и шел, разинув рот и вывалив на полметра свой красный язык, как Алекс-бой.
Пока я ехал до «Октябрьского поля», ничего особо не менялось, не считая того, что контролировать свою мимику я перестал вовсе, сочтя это безнадежным. Зато когда я выходил на улицу, ко мне внезапно вернулось ощущение позвоночника, и от такой радости я завилял хвостом… что, не понял… Хвост? Блин, точно так и называется эта хреновина, которую я прищемил в метро. От такого открытия уши на голове у меня зашевелились совсем уж в рандомных направлениях, наводясь на различные предметы вокруг, голова кружилась, хотелось поделиться с кем-нибудь своим состоянием… На прохожих я бросаться не стал, зато достал мобильник и попытался набрать номер одного из своих друзей, который тоже не дурак закинуться. При этом я обнаружил, что почему-то ногти сильно мешают нажимать на кнопели, и набирается какая-то несусветная чушь, непохожая на телефонный номер вообще, так что я это дело бросил и побрел к остановке.
Продолжая использовать свои расширенные мозговые ресурсы, я старался как-то обобщить впечатления от трипа в целом, хотя и чувствовал, что до конца еще далеко. И тут стал напрашиваться казавшийся очень логичным вывод, что я… превращаюсь в собаку! Неуправляемость речи, мимики, безумный вид с высунутым языком (тут я убрал его на место), наконец, наличие хвоста, который я хоть и не видел, но мог им шевелить и ощущать его- все это совершенно убедило меня в том, что я собака. Я не успел определить, нравится мне это новое состояние или нет, так как меня отвлек некий подозрительный визуальный эффект, как будто цвета теряли свою насыщенность, тускнели, пока не остался один только серый цвет различных градаций. Это меня несколько напугало, и я поджал хвост, но потом вспомнил, что ведь так и должно быть, ибо собаки лишены радостей цветного зрения, и успокоился. Стал вспоминать, что же еще мне такого полагается как собаке: усилившийся нюх, слух, и якобы неконтролируемая неприязнь к кошкам.
Насчет слуха я не ошибся, я слышал, как в проезжающих троллейбусах люди перебрехиваются по поводу мест и билетов, застревая в передней двери. Слышал, как в машине одинокий водитель разговаривал с самим собой, как…Но больше всего меня достал несколько невнятный, однако не ставший менее узнаваемым звук- гипнотическая отупляющая скороговорка телевизора. Везде и всюду, в каждом доме, почти в каждом окне будто стоял невидимый разряженный придурок и на всю страну орал, что жить надо весело и ни о чем не думать, что, попробовав раз, ест и сейчас; а сотни, тысячи, миллионы людей сонно внимают, и самый смысл слов протекает сквозь щели их сознания и проваливается прямиком в подсознание. И они идут в магазин, на рынок, в парикмахерскую, и потребляют, потребляют, потребляют…
Погруженный в такие мрачные думы, я почти мимоходом отметил, что носом теперь достаю лишь до скамейки на остановке, но это меня даже не обломало, потому что случившееся после обломом вообще не назовешь, скорее катастрофой отдельно взятого сознания. Я начал чувствовать, как оно, это мое сознание, стало понемногу сжиматься, стремясь достигнуть согласия со своей новой телесной оболочкой, то есть уменьшаться до размеров собачьего. В связи с этим его способности тоже уменьшались, и уже легкость мыслей была не та, хотя пока и присутствовала, и мысли все более коснели и упрощались, замедлялись… проще говоря, став собакой внешне, я теперь продолжал превращение внутреннее.
До дома я добрался без приключений, если не считать приключениями прохожих, удивлявшихся не в меру сообразительной псине, переходившей дорогу на зеленый свет. Однако дверь подъезда остановила меня, и войти я не мог, не имея рук и ног:). Сел и стал ждать, пока кто-нибудь откроет дверь и впустит меня. Скоро замок запищал, и на улицу вышла женщина с ребенком, а я проскользнул внутрь. Лифт я проигнорировал, так как для меня он был бесполезен, со всеми его кнопками, нажать которые я бы все равно не смог. К тому же я с некоторых пор стал замечать, что когда он трогается с места и останавливается, раздаются какие-то неприятные звуки, лежащие явно в инфразвуковой части спектра. Я объяснил их появление колебаниями троса лифта при старте и остановке, когда он (трос) уподобляется струне.
Вот, кстати, еще совет- будете собакой, попробуйте побегать по лестницам вверх-вниз, ощущения незабываемые. Да хотя бы на четвереньках поднимитесь на пару этажей- увидите, насколько станет легче и удобнее. И я взбежал на свой пятнадцатый этаж, как на крыльях, даже не запыхавшись. А там начались муки адовы. Потому что мне еще предстояло преодолеть две двери, чтобы попасть в квартиру, а открыть мне было некому, и я решил попытать счастья в самостоятельности, открыв замки ключами, которые неведомо как оказались у меня в… лапах? Руках? Неважно, главное, что это оказалась неимоверно трудно, я ронял ключи, подолгу поднимал, елозя ими по полу; они отказывались повиноваться мне и проворачивались, когда мне удалось-таки вставить один из них в надлежащее место. Со второй дверью ситуация повторилась, но было уже проще, я знал, каких подвохов ожидать, и успешно их избегал.