В общем, так всегда происходило и происходит, что кто-то уходит, а кто-то приходит. К примеру, летом мы попрощались с дедушкой. Он был дважды женат, не сказать, что особо уделял внимание свой дочери (моей маме) после всех событий, не особенно часто встречался с нами, он был не очень семейный человек в плане бытовых проблем. Не любил их наличие, не любил их решать. Поэтому союз с моей бабушкой, не смотря на то, что был по взаимным интересам и симпатиям, не выдержал, когда появилась более активная и напористая женщина, которая устроила так, что особенно не обременяла его "бытовухой". Мы сейчас все общаемся, встречаемся, но без особой люблю. Дедушка был хорошим человеком, какие бы взаимоотношения с миром у него не были. И сегодня полгода и его именины. Не от себя приведу письмо его друга детства для одного журнала:

Памяти друга

Ростокинским мальчишкам несказанно повезло: в 1939 году по соседству с их убогими домами и ничем не примечательными дворами перед Северным входом на ВСХВ установили возвратившуюся со Всемирной выставки в Париже 24-метровую скульптурную группу Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Москвичи и гости столицы любовались этим всемирно известным монументом. А ребята, вскоре обнаружив в постаменте скульптуры небрежно прикрытую дверцу, получили в свое распоряжение замечательный аттракцион – огромный, пронизывающий все внутреннее пространство металлический каркас. Чуть ли не ежедневно они забирались в таинственный полумрак внутренностей скульптуры и лазали там в свое удовольствие. Самые отчаянные, рискуя сорваться, добирались до какой-нибудь из голов – либо рабочего, либо колхозницы и выглядывали наружу сквозь открытый, кричащий в порыве экстаза, рот. Среди этих самых отчаянных был и Валя Мазин, ставший много лет спустя моим лучшим другом. Он часто со смехом вспоминал эти ребячьи шалости и даже слегка гордился тогдашней своей отвагой.

Однажды мы стояли с ним у входа в Консерваторию, кого-то ждали. Неожиданно Валентин  сказал: «Ты подумай, от Веры Игнатьевны мне никуда не деться: и здесь она рядом».

Я не понял. «Чайковский – ее же творение» – пояснил он, указав на скульптуру сидящего неподалеку от нас бронзового композитора.

В этом был весь Валентин: со своим мягким чувством юмора, любовью к музыке, литературе, архитектуре Москвы.

Я знал, что дома он хранил все программы концертов и выступлений, которые посещал. Их были многие сотни. И на каждой пестрели заметки о полученном впечатлении, о вызванных (или не вызванных) чувствах, о достижениях тенора, сумевшего несколько раз взять верхнее до, или о допущенных им ошибках. Валя обожал вокальное искусство и прекрасно в нем разбирался. Основа этого влечения была заложена еще в школьные годы, когда он с удовольствием пел в хоре. Он знал наизусть едва ли не все классические романсы, арии из множества известных и малоизвестных опер, был страстным поклонником творчества великой русской певицы Ирины Константиновны Архиповой.

В молодые годы мы с Валентином много путешествовали. Общение с природой было еще одной его страстью. С удовольствием вспоминаю совместные походы по Ярославским лесам, по окрестностям Тарусы, по Карпатским и Крымским горам.

Как-то в Крыму решили мы подняться из окрестностей Рыбачьего, что называется, «в лоб» на яйлу. И явно не рассчитали свои силы. Когда до крайнего выступа оставались считанные метры,  стало понятно, что нам их не преодолеть: слишком крутыми оказались нависавшие над нами скалы. И тогда я вспомнил о Мухинской скульптуре: «Валь, неужели это труднее, чем забраться рабочему в голову?». Мы рассмеялись, напрягли последние силы и выбрались-таки наверх. И оказалось, не напрасно. Как сейчас помню: быстро стемнело, бархатное черное одеяло южной ночи накрыло все вокруг. Уже не было видно моря. Лишь далеко внизу сверкали ожерельем ночные огни прибрежных поселений. Полюбовавшись этим фантастическим зрелищем, мы на ощупь устроили себе ложе из сухой травы и мелких веток, разложили на нем тонкие спальные мешки и улеглись. И тут, о чудо! Из-за второй горной гряды взошла полная луна. Стало светло, как днем. И высоко над нашими головами запели жаворонки.

Подобными событиями и впечатлениями постоянно пополнялась чувствительная душа моего друга.

Мы учились с ним в одном институте – Московском лесотехническом, работали в одном и том же месте – в Главном ботаническом саду, доставали и читали одни и те же запрещенные книги – Амальрика, Солженицына, Синявского, Пастернака; восторгались поэзией Есенина и творчеством Паустовского. Оба мы выбрали одну профессию – защиту растений. Только я стал практиком, а Валентин – ученым, высококлассным специалистом  в этой важнейшей области знаний.

Из ростокинского мальчишки он вырос в настоящего исследователя. Изучил главную болезнь крестоцветных растений – килу и написал о ней книгу; первым среди отечественных микологов прорастил в искусственных условиях споры гриба – возбудителя ржавчины – болезни, губящей пшеницу, и написал об этом ряд блестящих статей; тончайшими методами биоинженерии получил трансгенные, устойчивые к засолению клоны люцерны. Обобщив свои исследования, он защитил докторскую диссертацию.

Утратив возможность активной научной работы, Валентин Викторович стал больше внимания уделять воспитанию молодых ученых (у него всегда были аспиранты). В качестве эксперта и оппонента его все чаще стали привлекать к  анализу и оценке диссертационных работ, научных отчетов. Этими делами Валентин занимался с необычайно развитым у него чувством ответственности и с большим интересом.

Будучи замечательным ботаником, он никогда не ограничивался одним лишь «научным подходом» к интересовавшему его растению: помимо физиологии, характера и причин устойчивости к болезням всегда стремился узнать о его жизни как можно больше. Подобно классному очеркисту он собирал самые разнообразные сведения об интересующем объекте и раскладывал их по отдельным папочкам. В одной накапливались исторические данные, во второй – информация об использовании в медицине и кулинарии, в третьей – всё о месте растения в человеческой культуре: музыке, живописи, поэзии. И все эти знания не оставались лежать мертвым грузом, а время от времени извлекались на свет Божий, чтобы превратиться в статью, очерк, рассказ. Зрела книга, которую Валентин условно называл «Занимательное цветоводство».

Несколько лет назад обнаружилась еще одна сфера общественной и литературной деятельности, в которой Валентин принял самое живое участие. Можно сказать, что  повезло нам обоим: мы были привлечены в мир Паустовского, которого любили и которому поклонялись всю сознательную жизнь. Собственно мы никогда и не покидали этот мир. Постоянно читали и перечитывали книги любимого писателя и многих его «единоверцев», как русских, так и зарубежных.

Более тесному приобщению к этому миру поспособствовал Музей-центр К.Г.Паустовского. Его коллективом и редакционной коллегией журнала «Мир Паустовского» нам была оказана высокая честь опубликовать в этом уникальном издании некоторые свои материалы.

Последние годы жизни Валентин с упоением писал для «Мира Паустовского» увлекательные очерки. Здесь пригодились и его эрудиция, и талант писателя-натуралиста, и скопленные уникальные сведения. Его публикации по праву занимают достойное место в многоцветье художественных и публицистических материалов, из которых соткан ковер  замечательного журнала.

Отныне память о моем друге  Валентине Викторовиче Мазине, авторе журнала «Мир Паустовского» навсегда будет связана с именем любимого им русского писателя.

С. Ижевский