Я нешла тот рассказ, о котором было в предыдущем посте. Прочитала заново и прям навалился на меня предыдущий день. Всё-всё.Приятное пробуждение под машину времени,полчаса на остановке на ветру, училка по МХК, одиннадцатиклассница с айподом, училка по МХК, Мицубиси паджера Машкиной мамы, непонятная школа с высокими потолками, этот рассказ, тетрадь в клеточку, тётка, отобравшая у Машки словарь литературных терминов, вафли Ладушка из тамошней столовой, детская площадка...ПРочитайте этот рассказ. Он довольно длинный. Прочитайте пож до конца. И не забудьте написать своё мнение о нём
Астафьев. Как лечили богиню.

Наш взвод форсировал по мелководью речку Вислоку, выбил из старинной
панской усадьбы фашистов и закрепился на задах ее, за старым запущенным
парком.

Здесь, как водится, мы сначала выкопали щели, ячейки для пулеметов,
затем соединили их вместе -- и получилась траншея.

Немцам подкинули подкрепления, и они не давали развивать наступление на
этом участке, густо палили из пулеметов, минометов, а после и пушками
долбить по парку начали.

Парк этот хорошо укрывал нашу кухню, бочку для прожарки, тут же
быстренько установленную, и кущи его, шумя под ветром ночами, напоминали нам
о родном российском лесе.

По ту и по другую сторону головной аллеи парка, обсаженной серебристыми
тополями вперемежку с ясенями и ореховыми деревьями, стояли всевозможные
боги и богини из белого гипса и мрамора, и когда мы трясли ореховые деревья
или колотили прикладами по стволам -- орехи ударялись о каменные головы,
обнаженные плечи, и спелые, со слабой скорлупой плоды раскалывались...

Нам было хорошо в этом парке, нам тут нравилось.

Мы шарили по усадьбе, ее пристройкам, объедались грушами и сливами,
стреляли из автоматов кролей, загоняя их под старый амбар, и кухню совсем
перестали посещать. Повар сначала сердился, а потом приладился распределять
наш паек панской дворне, которую хозяин покинул на произвол судьбы, убежав с
немцами. Одной востроглазой паненке, молодой, но уже пузатенькой, ротный
поваp валил каши без всякой меры, и мы смекнули, что тут к чему. "О-о, пан
повар!" -- восхищалась паненка, принимая котелок, стреляла в кашевара
глазами, беспричинно улыбалась и уходила, этак замысловато покачивая бедрами
и как-то по-особенному семеня ножками. Может, нам это лишь казалось, не
знаю.

В усадьбе мы быстро отъелись, выпарили вшей, постирали штаны,
гимнастерки, одним словом, обжились, как дома, и начали искать занятия. И
нашли их. Пожилой связист, мой напарник, чинил в конюшне хомуты и сбрую.
Бронебойщик стеклил окна в пристройке, где обитала дворня. Командир
отделения ефрейтор Васюков приладился в подвале гнать самогонку из фруктовой
падалицы, ходил навеселе. А младший лейтенант, наш взводный, вечерами играл
на рояле в панском доме непонятную музыку.

На самом верху была комната с розовато-серебристыми обоями, и в ней
стоял рояль орехового цвета. Большое зеркало там было с деревянными
ангелочками на раме и сооружение, напоминающее и кровать, и скамейку, и
диван одновременно. Нам пояснили -- канапе! Один солдат с придыхом вымолвил,
услышав это слово: "Во, падлы, буржуи, живут, а!"

"В комнате этой, -- пояснила востроглазая паненка, окончательно
закружившая голову ротному кашевару, -- проживала сама пани Мария -- дочь
пана, -- дама одинокая и "бардзо пенькна и повижна".

Портрет ее, большой, писанный маслом, висел здесь же, на стене.

"Баба и баба!" -- решили знатоки и глядеть на нее перестали. Оно,
может, так и было, баба и баба. И все же в худенькой женщине с распущенными
по плечам белокурыми волосами, в тонкой и белой шее, в разрезе удлиненных
или надменно прищуренных глаз и особенно во лбу, большом и умном, было
что-то такое, отчего мы смолкали в этой комнате, ничего тут не трогали, а
младший лейтенант все играл и играл на рояле. "Рахманинова играл", -- сказал
нам один узбек из пополнения.

Пополнение это, разное по годам и боевым качествам, прибыло спустя
неделю после нашего блаженного житья в панской усадьбе, и мы поняли: райские
эти кущи скоро придется покидать, наступать надо будет.

Между тем немец тоже не дремал и подтягивал резервы, потому что обстрел
переднего края все усиливался, и многие деревья, да и панский дом были уже
повреждены снарядами и минами. Дворня перешла жить в подвалы, и днем ей
шляться по усадьбе запретили.

При обстреле усадьбы пострадали не только дом и деревья, по и боги с
богинями. Особенно досталось одной богине. Она стояла в углублении парка,
над каменной беседкой, увитой плющом. Посреди беседки был фонтанчик, и в нем
росли лилии, плавали пестрые рыбки. Но что-то повредилось в фонтанчике, вода
перестала течь, лилии сжались, листья завяли, и рыбки умерли без воды, стали
гнить и пахнуть.

Беззрачными глазами глядела белая богиня на ржавеющий фонтанчик,
стыдливо прикрывая грех тонкопалою рукою. Она уже вся была издолблена
осколками, а грудь одну у нее отшибло. Под грудью обнажились серое пятно и
проволока, которая от сырости начала ржаветь. Богиня казалась раненной в
живое тело, и ровно бы сочилась из нее кровь.

Узбек, прибывший с пополнением, был лишь наполовину узбеком. Он хорошо
говорил по-русски, потому что мать у него была русская, а отец узбек. Узбек
этот по фамилии Абдрашитов в свободное от дежурства время все ходил по
аллее, все смотрел на побитых богов и богинь. Глаза его, и без того
задумчивые, покрывались мглистою тоской.

Особенно подолгу тосковал он у той богини, что склонилась над
фонтанчиком, и глядел, глядел на нее, Венерой называл, женщиной любви и
радости именовал и читал стихи какие-то на русском и азиатском языках.

Словом, чокнутый какой-то узбек в пехоту затесался, мы смеялись над
ним, подтрунивали по-солдатски солоно, а то и грязно. Абдрашитов спокойно и
скорбно относился к нашим словам, лишь покачивал головой, не то осуждая нас,
не то нам сочувствуя.

По окопам прошел слух, будто Абдрашитов принялся ремонтировать
скульптуру над фонтаном. Ходили удостовериться -- правда, ползает на
карачках Абдрашитов, собирает гипсовые осколки, очищает их от грязи носовым
платком и на столике в беседке подбирает один к одному.

Удивились солдаты и примолкли. Лишь ефрейтор Васюков ругался: "С такими
фокусниками навоюешь!.."

Младший лейтенант отозвал Васюкова в сторону, что-то сказал ему, бодая
взглядом, и тот махнул рукой и подался из парка в подвал, где прела у него
закваска для самогонки.

Три дня мы не видели Абдрашитова. Стреляли в эти дни фашисты много,
тревожно было на передовой -- ждали контратаки немцев, готовившихся прогнать
нас обратно за речку Вислоку и очистить плацдарм.

Часто рвалась связь, и работы у нас было невпроворот. Телефонная линия
была протянута по парку и уходила в подвал панского дома, куда прибыл,
обосновался командир роты со своей челядью. По заведенному не нами, очень
ловкому порядку, если связь рвалась, мы, и без того затурканные и
задерганные связисты с передовой, должны были исправлять ее под огнем, а
ротные связисты -- нас ругать, коль мы не шибко проворно это делали. В свою
очередь, ротные связисты бегали по связи в батальон; батальонные -- в полк,
а дальше уж я не знаю, что и как делалось, дальше и связь-то повреждалась
редко, и связисты именовали себя уже телефонистами, они были сыты, вымыты и
на нас, окопных землероек, смотрели с барственной надменностью.

Бегая по нитке связи, я не раз замечал копающегося в парке Абдрашитова.
Маленький, с неумело обернутыми обмотками, он весь уж был в глине и гипсе,
исхудал и почернел совсем и на мое бойкое "салям алейкум!", тихо и виновато
улыбаясь, отвечал: "Здравствуйте!" Я спрашивал его, ел ли он. Абдрашитов
таращил черные отсутствующие глазки: "Что вы сказали?" Я говорил, чтобы он
хоть прятался при обстреле -- убьют ведь, а он отрешенно, с плохо скрытой
досадой ронял: "Какое это имеет значение!"

Потом к Абдрашитову присоединился хромой поляк в мятой шляпе, из-под
которой выбивались седые волосы. Он был с серыми запавшими щеками и тоже с
высоко закрученными обмотками. Ходил поляк, опираясь на суковатую ореховую
палку, и что-то громко и сердито говорил Абдрашитову, тыкая этой палкой в
нагих подбитых богинь.

Ефрейтор Васюков, свалившись вечером в окоп, таинственно сообщал нам:
-- ШпиЕны! И узбек шпиЕн, и поляк. Сговор у них. Я подслушал в кустах.
Роден, говорят, Ерза, Сузан и еще кто-то, Ван Кох или Ван Грог -- хрен его
знает. -- Понизив голос, Васюков добавил: -- Немца одного поминали... Гадом
мне быть, вот только я хвамилию не запомнил... По коду своему говорят,
подлюги!

-- Сам-то ты шпион! -- рассмеялся младший лейтенант. -- Оставь ты их в
покое. Они о великих творцах-художниках говорят. Пусть говорят. Скоро
наступление.

-- Творцы! -- проворчал Васюков. -- Знаю я этих творцов... В тридцать
седьмом годе такие творцы чуть было мост в нашем селе не взорвали...

Богиню над фонтаном Абдрашитов и поляк починили. Замазали раны на ней
нечистым гипсом, собрали грудь, но без сосца собрали. Богиня сделалась
уродлива, и ровно бы бескровные жилы на ней выступили, она нисколько не
повеселела. Все так же скорбно склонялась богиня в заплатах над замолкшим
фонтаном, в котором догнивали рыбки и чернели осклизлые лилии.

Немцы что-то пронюхали насчет нашего наступления и поливали передовую
изо всего, что у них было в распоряжении.

С напарником рыскали мы по парку, чинили связь и ругали на чем свет
стоит всех, кто на ум приходил.

В дождливое, морочное утро ударили наши орудия -- началась
артподготовка, закачалась земля под ногами, посыпались последние плоды с
деревьев в парке, и лист закружило вверху.

Командир взвода приказал мне сматывать связь и с катушкой да телефонным
аппаратом следовать за ними в атаку. Я весело помчался по линии сматывать
провода: хоть и уютно в панской избе и усадьбе, а все же надоело -- пора и
честь знать, пора и вперед идти, шуровать немца до Берлина еще далеко.

Неслись снаряды надо мною с разноголосыми воплями, курлыканьем и
свистом. Немцы отвечали реденько и куда попало -- я был опытный уже солдат и
знал: лежала сейчас немецкая пехота, уткнувшись носом в землю, и молила Бога
о том, чтобы у русских запас снарядов скорее кончился. "Да не кончится! Час
и десять минут долбить будут, пока смятку из вас, лиходеев, не сделают", --
размышлял я с лихорадочным душевным подъемом. Во время артподготовки всегда
так: жутковато, трясет всего внутри и в то же время страсти в душе
разгораются.

Я как бежал с катушкой на шее, так и споткнулся, и мысли мои
оборвались: богиня Венера стояла без головы, и руки у нее были оторваны,
лишь осталась ладошка, которой она прикрывала стыд, а возле забросанного
землей фонтана валялись Абдрашитов и поляк, засыпанные белыми осколками и
пылью гипса. Оба они были убиты. Это перед утром обеспокоенные тишиной немцы
делали артналет на передовую и очень много снарядов по парку выпустили.

Поляк, установил я, ранен был первый -- у него еще в пальцах не высох и
не рассыпался кусочек гипса. Абдрашитов пытался стянуть поляка в бассейн,
под фонтанчик, но не успел этого сделать -- их накрыло еще раз, и
успокоились они оба.

Лежало на боку ведерко, и вывалилось из него серое тесто гипса,
валялась отбитая голова богини и одним беззрачным оком смотрела в небо,
крича пробитым ниже носа кривым отверстием. Стояла изувеченная,
обезображенная богиня Венера. А у ног ее, в луже крови, лежали два человека
-- советский солдат и седовласый польский гражданин, пытавшиеся исцелить
побитую красоту.