Мой друг, Саша К., всегда упорно отрицал возможность эммиграции - каждый раз, когда ему бывало совсем плохо, и мы (уже успев прийти в отчаяние) предлагали: "Саш, а может быть, тебе уехать?..", он отвечал, что не хочет рассказывать кому-то про "бедных русских активистов, которых замучили на родине". Я тогда не мог этого понять. Согласиться с жизнью в невыносимых условиях, с пожизненной (и постоянно прогрессирующей) депрессией, задумываться о самоубийстве - но при этом отвергать возможность эммиграции из-за того, что нужно будет кому-то что-то объяснять?.. Вчера я наконец-то понял, что должен был чувствовать мой друг. Когда ты уезжаешь из своей страны, чтобы просить убежища, то ты (как правило) уже давным-давно находишься за гранью выгорания. Мысль о том, чтобы говорить об активизме, вызывает у тебя почти физическую боль. Лионские ЛГБТ и феминистки делают доклад о положении ЛГБТ в России и просят поделиться информацией - а ты чувствуешь, что ты не можешь говорить об этом, что тебе до тошноты невыносимо снова прикасаться к этим ранам. Ты избегаешь этого. Ты можешь что-то вспоминать в кругу друзей, и это иногда бывает весело - думаю, что солдатам тоже иногда бывает весело вспоминать какие-нибудь вещи о войне. Среди своих. Но пытаться рассказать об этом посторонним людям, даже самым дружественным и доброжелательным - немыслимо. Ты чувствуешь себя немым, нет, хуже, чем немым - заживо погребенным, по ошибке затесавшимся среди живых. Так выглядит депрессия. Я знаю, как это работает, но в данном случае то "Я", которое об этом знает, и то "Я", которое переживает эти чувства - как бы два отдельных человека, и один из них не всегда в состоянии помочь другому.

Собеседование в ОФПРЕ, если подойти к нему формально - скучная бюрократическая процедура, во время которой чиновники пытаются найти какие-то несоответствия в твоих словах. Если подойти к тому же самому мероприятию по-человечески, то это издевательство, которое становится не лучше, а гораздо хуже от того, что с тобой обращаются вполне корректно, не повышая голос и не проявляя никакой враждебности. (В конце концов, враждебность собеседника мобилизует. Если ты воспринимаешь человека, как врага, ты уже защищен от большинства его воздействий). Какое бы тут привести сравнение?.. Собеседование с ОФПРОЙ больше всего похоже на ситуацию, когда ты рассказываешь кому-нибудь о пережитом изнасиловании, а человек вежливо сомневается, что 1)изнасилование на самом деле было 2)что это было именно насилие 3)ты не сфальсифицировал все доказательства насилия, чтобы получить от этого какую-нибудь выгоду. Будучи психологом, я утверждаю, что такое отношение (какими бы аргументами его не оправдывали) является преступлением против человечности. Я знаю, что найдется множество охотников говорить, что "ну это же чиновники", "ну им же надо как-нибудь проверить", "не стоит принимать такое отношение на свой счет" и прочее, и прочее. Отвечу - да, я понимаю, что это чиновники, и что в том виде, в каком она есть, эта система не может работать по-другому. Но это не делает такое положение вещей нормальным. Да, разговор с чиновником - это не психологическая консультация и не звонок на телефон доверия. Но обсуждаемый материал и его значимость для человека остаются в точности такими же, как если бы он говорил о них с психологом, это константа его восприятия. Человек, который вынужден рассказывать об изнасиловании (репрессиях, преследованиях, давлении), не виноват, что его слушает чиновник. Он не виноват, что этому чиновнику (по долгу службы) полагается подозревать его во лжи. И, безусловно, такой человек, заслуживает другого отношения.

Опять же - существует очевидное различие между уточняющим вопросом и вопросом, который задан нарочно для того, чтобы выбить тебя из равновесия и показать, что собеседник подозревает тебя в обмане. Первый тип вопросов никогда не смутит человека, который говорит правду. Когда тебе задают вопрос второго типа, ты чувствуешь себя лгуном и дураком, даже если точно знаешь, что все твои слова полностью соответствуют действительности. Пример - среди прочих документов из нашего досье мне показали фотографию, на которой мы с Никсом лежим на асфальте в окружении омоновцев. Вопрос интервьюера - это вы сделали эту фотографию? (Каким, простите, образом? Лежа на земле?) Нет, не я. А кто ее сделал? Не знаю, какой-то блоггер или журналист. По вашей просьбе? Нет, я ничего о нем не знаю. Где вы взяли эту фотографию? Не помню, где-то в интернете... В этот момент ты начинаешь чувствовать вину за то, что вовремя не выяснил, кто сделал эту фотографию, и не запомнил, откуда ты ее скачал, хотя на самом деле это дикость - половину моих фотографий мне кто-нибудь скинул в личку через третьи руки, и притом сто лет назад. Но сути дела эта не меняет: к концу подобного диалога ты чувствуешь себя так, как будто бы ты нарядил в ОМОНовцев своих приятелей и сделал этот снимок с помощью палки для селфи. Самое печальное, что этого эффекта легко можно было бы избежать, если бы те же самые вопросы задавались немного иначе. Заставить человека нервничать - дело нехитрое, особенно в ситуации подобного собеседования (я, например, в процессе интервью внезапно обнаружил, что не помню самые элементарные слова, типа "анонимайзер" и "Роскомнадзор"), но я не согласен с тем, что это вообще необходимо.

В остальном вопросы были вполне логичными - кто такой Б., упомянутый в вашем досье? Кто такие М. и Н.? Чему была посвящена та или иная акция? Усилилось ли давление властей на вас после вашей свадьбы? На абсолютное большинство этих вопросов ответить было несложно. Дважды я не смог дать внятный ответ: один раз, когда мне назвали имя человека, которое мне ни о чем не говорило, но которое они, должно быть, взяли из досье - я сказал, что, возможно, этот человек был задержан вместе со мной на одной из акций, и его имя попало в досье, потому что я брал данные задержанных со мной людей с сайта овд-инфо. Второй раз я не мог вспомнить, в какой момент к моей матери приходили по делу в Липецке - это произошло в мое отсутствие, и я внезапно осознал, что не помню не то что точную дату, а даже месяц этого события - в голове обнаружилась такая же зияющая пустота, как и с "анонимайзером". Думаю, я вообще забыл бы большую часть событий этих пяти лет, если бы не вел (и иногда не перечитывал) личный дневник - не представляю, как на моем месте чувствовали бы себя люди, которые не имеют привычки делать записи. Еще раз повторюсь - если бы собеседования такого рода проводил я сам, и мне действительно необходимо было выяснить подробности того или иного дела, я, скорее, постарался бы, чтобы мой собеседник чувствовал себя как можно более комфортно - стрессовые ситуации паршиво сказываются на памяти.

Рора, которой я пересказал свой разговор с чиновницей, считает, что интервью прошло вполне успешно. Не могу сказать, насколько она права - у меня лично от этого события осталось крайне тягостное чувство, напоминающее то, которое я испытал много лет назад, когда впервые в жизни проходил полную диспансеризацию, и против воли оказался на приеме у двух грубых женщин-гинекологов - я тогда перенес глубокий шок от того, что они делали, и главное - что они при этом говорили, безо всякого стеснения обсуждая между собой конфигурацию моих половых органов, мой отсутствующий сексуальный опыт и предполагаемую ориентацию. Очень возможно, что чиновники из ОФПРЫ, ежедневно имеющие дело с беженцами, выгорели точно так же, как те гинекологи из поликлиники, и просто не задумываются о том, что чувствуют их посетители.