Я решил почитать французских классиков - ведь нельзя же жить в стране, не зная ее литературы. Стал читать "Отверженных" Гюго, и сразу же споткнулся об его манеру пережевывать одну и ту же мысль по десять раз и добавлять к каждому действию романа длиннейшие "поучительные" рассуждения. Пример - вот Жан Вальжан пытается ограбить булочную, чтобы накормить семерых детей своей сестры. Его за это отправляют на каторгу на пять лет, а за каждую попытку побега добавляют новый срок, так что в сумме он проводит в тюрьме девятнадцать лет. И все это за то, что он фактически пытался украсть булку хлеба, да и ту не смог (его поймали). Казалось бы, этой истории вполне достаточно, чтобы понять, как чудовищно действовало правосудие в начале 19-го века. Но Виктору Гюго этого мало, и он на протяжении трех глав с неописуемым занудством обсасывает идею "закон безжалостен к бедным". Эта мысль настолько глубока и противоречива, что я только что выразил ее в трех словах - но Виктору Гюго понадобилось больше тысячи. Причем это многословие и бесконечное морализаторство даже не спишешь на эпоху - Гюго с Дюма родились в один год, 1802, и были представителями одного и того же литературного направления, но при этом Дюма не докучал читателям бесчисленными обличениями, размышлениями и умозаключениями, бестактно прерывающими ход повествования. 

В этом Гюго похож на Льва Толстого с постепенным превращением "Войны и мира" из хорошего романа в скверное философское эссе ("сейчас я расскажу вам, что я думаю о роли личности в истории. Что значит - вам неинтересно?.. Ничего, я буду краток. Через каких-нибудь сто, сто пятьдесят страниц я обязательно вернусь к своим героям"). 

Проблема в том, что авторы почти всегда готовы возомнить, что только им под силу исцелить больное человечество от его заблуждений. Тут включается сократовская логика - если бы люди знали, как жить правильно, они бы жили правильно, а раз они живут неправильно, значит, их надо срочно научить, как надо. И тогда, раздувшись от сознания своей высокой миссии, подобный автор начинает просвещать других людей, чаще всего зацикливаясь на пяти-шести идеях (но зато отлично пережеванных). Само собой, честнее было бы оставить свою философию для публицистики. Но, поскольку даже наиболее самонадеянные авторы догадываются, что людям более чем наплевать на их "спасительную философию", они всегда готовы подмешать свое лекарство для больного человечества в очередной роман - авось, читающая публика проглотит их пилюлю вместе с остальным произведением. 

Ну и последнее - в тех главах "Отверженных", которые я успел прочесть, Гюго не столько изображает реальность, сколько пытается подробно _рассказать_ о ней, и только изредка переключается на собственно художественный стиль. Это усиливает ощущение неровности повествования. Скажем, эпизод о том, как епископ принимал у себя Жана Вальжана, или как он исповедовал умирающего якобинца - это действительно художественное произведение, а долгое, убийственное в своей монотонности повествование о жизни самого епископа, его поездках, распорядке дня, привычках и занятиях - это конспект из авторской записной книжки, сырье для написания романа, выдаваемое в данном случае за сам роман.