и ещё:
Четверть века нет уже с нами поэта. Но сберегло время то, что написал он об Эстонии, о Таллине на шестом этаже старого писательского дома неподалеку от Невского проспекта. Там читал он друзьям свои стихи про полюбившийся ему в Таллине "переулок старый" и "синь средневекового тумана", про "прибитые подковы под сводом башенных ворот", про эстонских "девушек светловолосых и гибких, словно стебли спелой ржи". А затем снимал с полок томики, в которых были его переводы из Кристьяна Петерсона, Фридриха Фельмана, Фридриха Крейцвальда, Лидии Койдула, Михкеля Веске, Адо Рейнвальда. Припоминал строки Юхана Сютисте, Марта Рауда, Деборы Вааранди, Ральфа Парве…

Ему вспоминалась нередко первая его поездка с Мартом Раудом из Таллина в Вильянди. Вспоминались первые встречи на эстонской земле с коллегами-писателями, крестьянами, рыбаками. Было это вскоре после войны. А затем он приезжал сюда вновь и вновь. И с каждым приездом у Рождественского все больше становилось в Эстонии друзей.

- Я интересовался эстонским краем, его культурой, - рассказывал Всеволод Александрович, - еще задолго до того, как приехал впервые в Таллин. Издавна знал и восхищался "Калевипоэгом", знал, что благодаря помощи петербургских ученых Крейцвальду удалось завершить издание этого выдающегося эпического произведения. Любил я всегда поэзию Лидии Койдула и радовался тому, что многие ее чудесные стихи сложены неподалеку от моего города - в Кронштадте. Но только подышав эстонским воздухом, я по-настоящему проникся любовью к земле, породившей и Крейцвальда, и Койдула. И наряду со стихами о русской природе стал уже писать о тяжко ворочавшемся мутном море, увиденном мною у рыбаков по соседству с Пярну. Писал, как и прежде, о белых ночах, но теперь уже не только о тех, которые наблюдаю десятки лет в нашей северной столице, но и белых ночах таллинских.



Познав своеобразие эстонской поэзии, Рождественский стремился поделиться своими открытиями с русским читателем. И в своей заставленной книгами комнате переводил лирическое стихотворение Петерсона "Луна", его "Песню пастухов". На его рабочем столе появились сборники Фельмана, Крейцвальда. Он находил родственные мотивы в творчестве Койдула и с особенным наслаждением переводил ее "Родной дом", "Сердце матери", "Песни", "У Линды, под вековыми деревьями".

Талантливый переводчик - истолкователь тех, кто стоял у истоков эстонской поэзии, Рождественский проявлял все больший интерес и к творчеству своих современников. Он рассказывал, как находясь в Таллине переводил стихи Марта Рауда, особенно близкую ему поэму "Кувшин и ваза", написанную эстонским поэтом на ленинградском материале. Рассказывал и о том, как уже позднее вместе с поэтом Всеволодом Азаровым готовил первую на русском языке книгу Юхана Сютисте, как переводил Феликса Котта, Ральфа Парве, Эллен Нийт, дебору Вааранди.

- Еще недавно, - говорил Рождественский, - русский читатель мог познакомиться с эстонской поэзией лишь по двум-трем небольшим книжкам. А сейчас в этой "эстонской" библиотеке много изданий.



Они стояли на полке рядом с его рабочим столом. Особое значение придавал Рождественский сборникам" "Поэты Эстонии XIX века", "Антология эстонской поэзии". Были в этих томах переводы и Всеволода Александровича. Сберегли они дух оригинала, своеобразие поэтических голосов. И объясняется это в значительной степени тем, что собственными глазами видел переводчик то, что питало творческое воображение современных ему эстонских поэтов.

О Таллине, который Рождественский очень любил, поэт писал, пожалуй, до конца своих дней. Не раз возвращаясь к стихам о бронзовой Линде, приютившейся под могучими вековыми деревьями, к которой каждый раз, бывая в Таллине, поднимался на горку. Здесь, у этой статуи, созданной Вейценбергом, вспоминал Рождественский далекое прошлое Эстонии, времена, когда шумели тут пожары и войны, когда "стонало бессонное море, топтали тевтонские кони спаленные пашни в крови". И из седой глубины веков всплывал перед ним образ Линды - нежной и доблестной. Ей посвятил он свои о Таллине стихи.