Вернулись домой... Расстроилась до слез, как наверное не расстраивалась с 4-х лет, когда поняла, что взрослеть придется. Был очень трудный разговор с родителями мужа. Как выяснилось, дамы и господа, нет больше греха, чем друзья не ради денег, нет большей глупости чем вера, нет большей неправоты, чем жертвовать деньгами и нет хуже жены, чем та, что не мы выбрали. Я сидела и думала:" Господи, как страшно! Как жутко такое положение. Мать и отец отталкивают сына. И не слышат, не хотят слышать, как он просит остановиться, не делать шаг за роковую черту. Страшно, когда родители почти в открытую говорят, что сын живет не с той женщиной. Страшно, когда деньги дороже милосердия и человечности. " Не удержались. Ляпнули. Сказали. Пальцы в рану и провернули. Наступили на все. И стало так пьяно горько на душе, как после глотка полынного хереса, что еще "слезами дьявола" зовут. Игоречь эта смыла какой-то полог. И глаза стали видеть ясно. Только на душе от этого не легче.

Его глаза - подземные озера,
Покинутые царские чертоги,
Отмечен знаком высшего позора,
Он никогда не говорит о боге.

Его уста - пурпуровая рана
От лезвия, пропитанного ядом,
Печальные, сомкнувшиеся рано,
Они зовут к непознанным усладам.

И руки, бледный мрамор полнолуний,
В них ужасы неснятого проклятья,
Они ласкали девушек-колдуний
И ведали кровавые распятья.

Ему в веках достался странный жребий
Служить мечтой убийцы и поэта,
Быть может, как родился он, на небе
Кровавая растаяла комета.

В его душе столетия обиды,
В его душе печали без названья,
За все сады Мадонны и Киприды
Не променяет он воспоминанья.

Он злобен, но не злобой святотатца,
И нежен цвет его атласной кожи,
Он может улыбаться и смяться,
Но плакать... плакать больше он не может.