- Ну, дальше нам не по пути, - фура остановилась на повороте, и мы сошли на твердую землю.
- Доброй дороги, - серьезно пожелал Харон, и шофер махнул рукой в ответ. Через секунду оглушительного рева моторов мы остались одни в клубах дорожной пыли. Марина чихнула, а я даже не мог пожелать ей здоровья.
- Ты, пока спал, по всему лежаку метался, - сообщил мне Харон, - Маринка к нам от тебя чуть не сбежала, говорила, ты руками размахиваешь и бормочешь невнятное.
- А что я бормотал, вы не записали? - упоминание о Марине, которая, оказывается, была рядом, пока я спал, неприятно резануло внутри. Ну какого дьявола она это сделала? Я до сих пор пребывал в состоянии, близком к растерянной злобе – насколько был на нее способен. Впрочем, если мне не напоминали о ней, я почти ее не чувствовал.
Почти.
Почти, я сказал!
Молчать! Заткнуться! И не шевелиться, Тьма дери…
- Делать нам больше нечего. Что хоть снилось-то?
- Ересь, - уверенно заявил я и полез в карман за картой. Судя по красной и зеленой точкам на ней, нам проще было пройти насквозь тридцать километров леса, чем снова тормозить машину: удобных трасс поблизости не было, - Нам туда.
Мы молча топали через лес, пользуясь то старыми просеками, то звериными тропами, все это время я молчал, делая вид, что отслеживаю наш путь по карте, а на самом деле – все глубже погружаясь в свои мысли. За все время нашей дороги я не произнес ни слова, не обращал внимания на разговор Марины и Харона, кстати, до обидного оживленный. Смотрел на зеленую точку на карте, изображавшую нас, иногда поглядывал под ноги, и молчал. Вокруг нависал старый лес, в переплетении ветвей которого накрепко слились жизнь и смерть, вызывая у меня легкое головокружение; под ногами бесшумно проминался мох, и иногда блестели с краев от тропинки окна воды – я опасался, как бы обозначенное на карте небольшое проходимое болото не оказалось преуменьшением действительности. Но даже эти опасения не заставили меня вырваться из объятий безмолвия и какого-то внутреннего оцепенения. Скорее всего, это был защитный режим внутренних систем обеспечения функционала.
Несмотря на мои опасения, вечером мы разбили лагерь уже на возвышенности. Мох сменился густым слоем сухой хвои, которую пришлось разметать, прежде чем разжечь костер, ели – высокими старыми соснами. Я присмотрелся – все до единой трехсотлетние ветераны, ни следа молодой сосновой поросли на всю округу. Мне нечем было это объяснить.
К моему легкому злорадству, Харон и Марина тоже приутихли, суккуб молча приготовила ужин, Харон молча вымыл и убрал котел после трапезы, за время которой никто также не проронил ни слова. Я хотел было спросить, в чем дело, но едва подумал раскрыть рот, как понял, что мне страшно нарушать окружающую нас тишину. Она была густой, состояла из стука игл, скрипа стволов и шелеста ветра, всякий другой звук был очевидно и угрожающе лишним. Я уставился в огонь и принялся думать о том моменте, когда eddech’ya спадет – скоро ли он, и что успеет измениться к тому моменту. Вялый самоанализ выявил рецидив ревности, результат вызвал вялое удивление, и я снова сосредоточился на пляске языков пламени.
На мое колено сел комар, и я вздрогнул. Я был один у костра. Харон и Марина то ли уже отправились спать, то ли пропали из поля зрения. Неизвестно зачем, я встал, подбросил в огонь полено поувесистее, и, повернувшись, ступил в темноту. Мне больше не было ни страшно ни неспокойно, говорить по-прежнему не хотелось – безмолвие соснового бора казалось мне теперь убаюкивающим, зовущим, ласковым.
«Куда теперь?»
«Какая разница…»
Я брел через сгущающийся мрак к загорающемуся впереди меня призрачному свечению. Оно было сплетено в воздухе из множества мерцающих лучей в пространство геометрически правильных концентрических восьмиугольников, опирающихся на тонкие хрупкие лучи звезд. Хотелось раствориться в этой мирной бесконечности, занять место рядом с двумя антропоморфными светоносными фигурами, вписанными в два из восьмиугольников, сдаться на попечение ярких искорок, окутывающих их все плотнее.
Я подошел ближе и протянул руку, чтобы коснуться одного из лучей. Вблизи он оказался материальным, наделенным хрустальной прозрачностью, практически совершенной. Единственным, что нарушало это совершенство, были два рыжих волоса, образовывавшие на влажно блестящей поверхности уродливую трещину.
Их вид подействовал на меня как стакан холодной воды в лицо. Я мгновенно узнал тех, к кому только что собирался присоединиться. То, что я принял за сияющие лучи, было липко поблескивающей в свете ущербной луны огромной паутиной. Она затягивала все вокруг, становясь все плотнее и материальнее с каждым мгновением – так фотография проступает на листе, только вместо ванны с проявителем был густой воздух между сосен, а свет вместо алого был бледно-желтоватым. И Харон, и Марина уже почти скрылись под липким стеклянистым слоем, а по их телам сновали маленькие юркие паучки с алмазными не то стеклянными спинами.
Мне совершенно не хотелось знать, зачем они сновали, поэтому я развернулся и побежал.
Свет костра в лесу, лишенном подлеска, было видно далеко, и все же я удивился, на какое приличное расстояние успел от него удалиться. Я нырнул в палатку за ландскнехтой, а когда выскочил наружу, чуть не споткнулся о протянувшуюся у меня под ногами стеклянную нить. Я оглянулся – лес вокруг тонул в строгой смертельной геометрии, и только костер удерживал паутину на расстоянии – по приближении к кругу теплого света она истаивала и сходила на нет, не теряя четкости очертаний и ни на что не опираясь.
Если честно, часть меня пребывала от обстановки в восхищении. Эта совершенная четкость линий, выверенная до секунды и миллиметра, идеальная слаженность движения маленьких восьминогих строителей этого чуда, сгущающийся в воздухе запах выхолощенной, стерилизованной, идеально выраженной математически смерти… я заткнул не к месту выбравшиеся наружу восторги. В конце концов, в отличие от Марины, я отвратительно готовлю. И ненавижу мыть котлы. Какая же гадость эта налипшая на стальные стенки кляклая гречка…
Я выхватил из костра уже порядком обгоревшее полено и понес его перед собой. Бежать не получалось – свет рассеивал паутину медленно, так что мое продвижение вглубь леса выглядело как какое-то идиотское торжественное шествие… или как часть некоего странного ритуала. Усилием воли я загнал вглубь себя панические размышления о том, что сейчас происходит с моими товарищами, не удосужившись даже выяснить, откуда во мне такие размышления взялись. И продолжил медленно продвигаться вглубь сгущающейся за моей спиной опасности. О том, что будет, когда головня погаснет, я старался не думать.
Я нашел обоих уже полностью скрытыми под волокнами паутины. Она истаивает от света, говорите? Я поднес головню ближе к тому, что, как мне показалось, было Хароном. И тут же отдернул – кокон-то исчезал, но вот сквозь тающие нити не было видно тела. Плоть алхимика таяла вместе с паутиной. Кое-какого эффекта я, впрочем, все-таки добился – алмазные паучки разбежались и более не продолжали своего занятия.
Но толку? Я по прежнему не знал, что мне следует сделать, чтобы отделить коконы от их пленников. В отчаянии я рубанул по нитям ландскнехтой – тщетно. Верный клинок отлетел, зазвенев, и чуть было не переломился. Опустив головню к земле, я стоял возле кокона Марины и, тупо глядя в пространство, играл на ладони ее рыжим локоном, непокорно торчавшим из паутины. Какими детскими невинными забавами мне казались теперь ее атаки на мои сны, какой ностальгией теперь обернулось для меня злорадство по поводу моей мести юной суккубе….
Стоп!
Я положил головню на землю в стороне от коконов и добавил в начинающий угасать огонь сухих щепок и ветвей. А сам вернулся и – страшно сказать – вырвал из пряди волос Марины два или три волоска. После чего, впервые в посмертии вознеся молитву Танатосу, улегся возле нового костра и закрыл глаза.
Во сне, вместо преодоления тяготения знакомых текучих векторов силы, я пробивался сквозь липкую сахарную вату. Если бы не волосы Марины, мне не удалось бы этого сделать, а так я имел возможность подобраться к ней даже сквозь защитный контур восьмиугольника и выяснить, что с ней происходит, пока ее тело поглощает паутина. В том, что паучки – это просто вспомогательный модуль, поддерживающий функционирование геометрической биоформы, я к тому моменту не сомневался.
Происходящее с Мариной вызвало во мне смешанные ощущения. Как обычно, одна половина моего существа восхищалась, другая – обмирала от ужаса и отвращения. Издержки пограничного состояния, которое я пройду самое малое через год. Схема поглощения была простой и четкой – невидимая и неосязаемая без света луны, паутина прорастала внутрь живых тканей, чтобы потом материализоваться под лунными лучами, проведенными по внутренней зеркальной поверхности тех нитей, которые образовывали «звезды». Я уже видел «светоприемники», готовые распуститься на вершинах сосен, чтобы поставить необходимую энергию. Я понимал, зачем внутри тел Марины и Харона нити четко повторяют структуру нервной и кровеносной систем. И это было ответом на вопрос, почему паутине, которая паутиной-то, строго говоря, не была, служили в основном восьминогие. Бедные… они, наверное, тоже приняли ее когда-то за совершенное творение своих собратьев.
Что же до самой Марины, то она совершенно не осознавала происходящего с ее телом. У меня создалось ощущение, что она просто спит. Поэтому первое, что я попробовал сделать, это разбудить ее. Она попыталась открыть глаза – и не смогла. Попробовала пошевелиться, и забилась в коконе, придя, наконец, в себя. Меня вышвырнуло из ее сознания, и я очнулся обратно в затканный стеклом кошмар, чтобы подбросить еще веток в огонь. Девушка беспомощно извивалась в своем коконе, не вызывая ни малейшего колебания несущих нитей. Меня не покидало чувство, что все пропало.
И тут тишину разрезало то, чего я меньше всего ожидал от Марины. Пронзительный визг на ноте, близкой к ультразвуку, нарастающей вибрацией отозвался в паутине, и от него восьмиугольники, звезды, переплетения начали попросту лопаться. Не веря еще до конца в происходящее, я присоединил свой вой к этому визгу, невесть каким образом выдавая совершенно разрушительный диссонанс. Коконы с шелестом опали на траву, и на месте края клубка Харона, попавшего в круг света, истошно задергалась босая пятка алхимика. Я торопливо осветил обоих головешками из костра и на всякий случай укрыл их обнаженные тела своей мантией, чтобы свет луны, не приведи Тьма, не попал на зачатки паутины внутри. Да, я параноик.
И что?
- Так вот почему это место так располагало к задумчивому молчанию, - выдала Марина, когда мы вернулись к палатке. Я не сразу понял, что обращается она ко мне. А когда понял, подхватил суккубу на руки и закружил по поляне, поливая самыми грязными ругательствами, какие смог вспомнить, - Таким тоном обычно в любви признаются.
- А я что, по-твоему, делаю? – спросил я, обнаружив на физиономии совершенно идиотскую улыбку.
- Хорошо, что у тебя уже закончилась Агония, - встрял Харон, - а то с таким количеством розовых соплей трансформация вполне могла бы свернуть с некромантической дорожки на вампирскую.
- Эй, откуда такая осведомленность? – возмутился я.
- Эрудиция! – Харон поднял палец с умным видом. Вздохнул и добавил, - и бабушка-лич.
- Так ты Харенской внук? – я припомнил нашу семинаристку по подъятиям и осознал, что ослы тоже бывают некромантами. И я тому полуживой пример.