Shadows Magic: A Little Part of Danger

[699x466]

Wie versteinert siehst du mich nun sitzen

Ausgeliebt - leer und krank

Ausgeblutet - ausgesaugt

Doch deine Liebe fliesst durch meine Adern

Ich bin nicht tot - nein - ich bin nicht tot

Noch immer hore ich deine Stimme zu mir sprechen

Noch immer spure ich deine Lippen auf meiner Haut

Noch immer brennt in mir dein Licht

Noch immer liebe ich dich

Noch immer will ich dich erleben

[Lacimosa: „Bresso“]

В тот вечер доктор Клаус сидел в гостиной у окна. Он специально подвинул кресло к окну, такому широкому, чуть стальному и серому от вечера улиц. Элизабет каждый раз раздражалась до безумного молчания надутых алых губ, когда он садился вот так и долго смотрел в пустое небо над сквером. Но сегодня она куда-то ушла, надев черные туфли и маленькую шляпку; она сказала, что затем снимет ее и отправит ко всем чертям, а за место нее приколет к своим иссиня-черным волнам волос бордовую розу – так она будет похожа на ту самую Кармен еще более, и потому не понадобится веер. Веер Элизабет любила меньше быть может лишь оперы Верди, а потому в те редкие дни, когда она оставалась дома да к тому же одна, аккуратно подносила иглу патефона к пластинке и разыгрывала перед внушительных размеров туалетным зеркалом великую драму.

В тот вечер, когда жена закрыла за собой дверь, доктор Клаус долго стоял посреди комнаты, скрестив руки на груди, и каждую минуту затухающего дня забывал включить лампу. Резко очнувшись, будто ото сна последних дней, он раздвинул резко гардины и отбросил в сторону легкую вуаль тюля, подвинул кресло к окну и долго не решался сесть, проводя руками по его спинке, ощущая под ладонями мягкую чуть теплую кожу и гладкое дерево, впиваясь в него длинными пальцами до нервной дрожи. Он резко сел, обхватив голову руками, плотно сжав веки. А перед глазами проносились мост, рассвет, волосы цвета мокрой земли, брусчатка, холодные пальцы у дрожащих губ и тихий шепот ресниц – целый мир, уместившийся в несколько осенних дней; и серые комнаты, и фиолетовое пальто, и огненный выстрел…

Он открыл глаза и долго смотрел в серое небо, будто хотел впитать, впить его досуха. День затухал, иссякал, утекал песком сквозь пальцы; становился серо-стальным с черными голыми ветвями на фоне неба и мокрой от дождя брусчаткой. Еще не совсем вечер – лишь недавнее утро – он был полон всех оттенков серого с каплями тоски и грусти: вот фонарь, что цепляет утром белесый туман, скамейки в сквере, последние листья тополей, другие дома – во всем видел Клаус лишь воспоминания. Воспоминания, лишь обрывочные видения, былые образы метались в нем, бурлили в крови и текли с нею по венам – лишь хотелось выпустить их в холодный воздух, распылить в серое небо. Клаус посмотрел на руки – казалось, будто сейчас кожа на них лопнет сотнями трещин, будто вырвутся с кровью его чувства, расцветут каплями-цветами, и он станет свободен, и все станет как прежде, до ее прихода…

… В тот вечер, что был еще меркнущим днем, доктор Клаус, забыв включить лампу, ибо предметы в его глазах приобрели необычайную четкость, впервые за последние десять лет достал мольберт. Тот запылился на шкафу в кладовой, куда его положила Элизабет при уборке, покрылся тонкой легкой пылью – будто мягкий песок, будто серая пудра странного актера. Он поставил мольберт у окна – единственного источника света; он нарисовал портрет девушки на мосту, девушки с развевающимися по ветру волосами, девушки в шерстяном фиолетовом пальто и замерзшими тонкими пальцами. И вспомнив, как она однажды попросила ее нарисовать, он закрыл за собою дверь и вышел в осенний вечер.