Это цитата сообщения Осенний_Дождь Оригинальное сообщение

За окном накрапывает уже совсем осенний дождь – верный знак того, что лето уходит, унося с собой неповторимые, присущие только ему запахи, ощущения и мысли. Оно уносит с собой запахи нагретой солнцем листвы, мокрой скошенной травы и смутно-знакомые ароматы диковинных цветов, принесенные вечным странником-ветром. Оно уносит с собой душные усталые дни и звездные вечера, когда так хочется гулять по крышам и мечтать так, как мечтал когда-то так давно в детстве. Оно уносит с собой воздух, похожий на раскаленный янтарь, и солнечные блики, играющие в прятки в листве и превращающие в золотую дорогу из старой сказки даже унылый серый асфальт Вечно Немного Уставшего Города. Оно уносит с собой такую привычную летнюю грусть о всех других летних месяцах, ушедших навсегда так много лет назад. Оно уносит с собой внезапное ощущение бесконечной радости, когда на твою руку вдруг садится бабочка, и ты силишься сдержать это трепещущее внутри чувство счастья, вспоминая о том, что, кажется, ты уже давно не ребенок, но все-таки не можешь сдержать улыбку. Оно уносит с собой так много, но все же оставляет взамен кое-что очень важное. Лето оставляет нам воспоминания, маленькую драгоценную частичку нас самих. И вместе с печалью кажущегося бесконечным дождя на смену такому противоречивому и странному лету приходит чуть унылая, полная спокойствия осень, шлейф которой выткан золотыми слезами - первыми опавшими листьями сонных от шепота первого в этом году совсем осеннего дождя деревьев.
Там, за окном разлита темно-синяя ночь, окутывающая предметы почти незаметной голубой шалью тишины. Ветер сегодня не может уснуть, завороженный первыми взмахами кисти осени, он шелестит ветвями деревьев, и в его шепоте звучат ноты грусти, тоски и нежности, и кажется, что где-то в этой мелодии, сплетенной из музыки ветра и дождя слышится голос старинного фортепьяно. Эта ночь всецело принадлежит еще не вступившей до конца в свои права осени, и, возможно, именно поэтому этот прохладный вечер кажется таким уютный и теплым как старый клетчатый плед. И в этот вечер так хочется грустить, смотреть в окно на туманный акварельный мир, нарисованный дождем, не спеша отпивать горячий чай из по-осеннему пестрой чашки, крепко обнимать Тебя, согревая Тебя своим теплом и согреваясь от Твоего тепла, слушать биение Твоего сердца совсем рядом с моим собственным, и рассказывать полузабытые древние сказки, нашептанные когда-то странником-ветром, остановившемся однажды таким же почти осеннем вечером погостить в кроне старой мудрой Ивы-у-Дороги.
Но сейчас Ты спишь за сотни километров от меня. я закрываю глаза и мысленно шепчу Тебе нежно и совсем тихо, чтобы не разбудить Тебя: «Я люблю тебя, мой Ангел-Ветер». И. Небо, как же мне хочется обнять Тебя в этот миг, и заснуть, лежа рядом с Тобой.
За окном по-прежнему идет дождь. Его струи рисуют по стеклу причудливые узоры, и мне чудятся в них знакомые иероглифы. Знаешь, мне иногда кажется, что по линиям дождя можно прочесть множество историй, произошедших когда-то очень давно, и потому уже успевших стать сказками. И в этот вечер из моей головы все не идет одна из таких историй, однажды словно поднявшаяся из самых далеких глубин моей памяти и оттого смутная и неполна, но отчего-то очень дорогая мне. Перед моим мысленным взглядом проплывают картины, произошедшие когда-то давно, много веков назад, а, может быть, и вовсе придуманные дождем в один из таких же по-осеннему печальных вечеров позднего лета. Я назову эту историю сказкой, раз так, хотя это и не совсем верно. Впрочем, это не изменит её значения. А значит, пусть это будет сказка, сказка о Самурае и Лисе, и поскольку я не помню её всю, я расскажу лишь те отрывки, которые живут в моей памяти, так что, пожалуйста, не суди меня за сумбурность и неполность повествования, ведь, как я и сказал, это не совсем сказка. Не суди меня и за то, что это будет немного грустный рассказ. Поверь мне, это очень красивая сказка, хоть и не слишком складная, как и всякая настоящая история, и её красота скрасит её грусть. К тому же у неё хороший конец. Возможно, когда я расскажу её, Ты спросишь, откуда я это знаю, ведь моя сказка не закончена, и, кажется, я не могу знать, каков её конец, и загадочно улыбнешься. Ты почувствуешь, что у неё хороший конец, как чувствую это и я. Не спрашивай, почему. я просто знаю это. Как знаешь это и Ты.
Помнишь, как-то ночью Ты впервые попросил рассказать меня эту сказку, когда я вдруг, точно не зная, почему, сам упомянул о ней? Знаешь, я думаю, что Ты знаешь её не хуже меня самого, ведь Ты тоже вспомнил её тогда. Но, кажется, я слишком тяну с рассказом…
В тот вечер ветер принес во дворик строго дома запах приближающейся осени и опадающих цветочных лепестков. Ветер будоражил сердце черноволосого юноши, сидящего у раскрытых дверей комнаты, в которой лежал так и не тронутый за ночь футон. Ветер звал его куда-то, куда он не знал, рождая в его душе смутную невыразимую тоску. Наконец, юноша поднялся и, словно преодолевая оцепенение, сковавшее осенний сад, направился по извилистой дороге в горы, туда, где стоял маленький домик, построенный им когда-то в детстве, и пустовавший вот уже несколько лет. Он не знал, что стремился найти или обрести в нем, но ветер звал его туда, и он чувствовал это.
Когда юноша поднялся уже достаточно высоко что-то проползло в траве у его ног, слегка коснувшись пальцев, и тем самым вывело его из оцепенения воспоминаний. Он наклонился, чтобы посмотреть, что же прервало его мысли и увидел раненного лиса, едва способного ползти. «Вероятно, кто-то подстрелил беднягу еще днем» - с жалостью подумал юноша и осторожно коснулся окровавленной шкурки, в которой ярко выделялись снежно-седые волосы. Лис вздрогнул и попытался передвинуть лапы, но боль и усталость так сильно измотали его, что ему едва удалось пошевелиться.
Ты спросишь меня, что было дальше? Я не могу сказать точно, но я знаю, что юноша взял лиса на руки, закутал его в край своего белого с синим орнаментом кимоно и прижал к себе, чтобы отогреть, а затем отнес в ту самую горную хижину. Он и сам не знал, что двигало им в тот миг, ведь ему было известно немало историй повествующих об опасности лисиц-оборотней, хоть он и не придавал им значения, считая сказками. Возможно, юноша почувствовал просьбу о помощи и непонятное ощущение совсем человеческого тепла, исходившее от лиса, и инстинктивно понял, что опасаться его не стоит. В доме был самодельный очаг, и юноша без труда развел огонь, около которого уложил лиса, и, осмотрев его, пришел к выводу, что сможет помочь животному, если только поторопится. Он вышел из дома, чтобы собрать необходимые травы, обращению с которыми когда-то научила его старушка-няня, в молодости зарабатывавшая на жизнь ремеслом знахарки.
Как звали юного самурая? О, этого я не знаю, хоть и точно знаю, что юноша был из относительно знатного рода и был самураем, но это верно, без имени сложно обходится в повествовании. Тогда я буду называть его Каце. Мне нравится это имя, к тому же ведь именно ветер взволновал его и побудил в тот вечер отправится в горы.
Итак, когда Каце вернулся в дом, он увидел мужчину, сидящего у очага. Его лицо хранило отпечаток усталости и страданья, прическа была сбита, и длинные волосы в беспорядке разметались по плечам, а кимоно было разорвано и испачкано кровью в нескольких местах. Его глаза выражали глубокую благодарность и преданность и столь же глубокую печаль. На лице юноши отразилось удивление, которое он не сумел скрыть. Он захотел задать вопрос, но почувствовал, что не нуждается в этом: Каце не сомневался, что перед ним все тот же Лис, но теперь уже в человеческом облике.
я не знаю, что сказал юный самурай потом, не знаю я, и что ответил ему Лис. Здесь театр моей памяти бессилен: картинки расплываются, а иероглифы стираются настолько, что их невозможно прочесть. я знаю только, что в тот вечер Каце приготовил Лису лечебный отвар и остался сторожить его сон, боясь оставить раненного без присмотра. Лис долго не мог заснуть, юноша же дал себе зарок не спать, и они проговорили почти до самого утра. Лишь перед рассветом, когда Лис уснул, Каце, вспоминая прошедший вечер, удивился насколько легко и уютно он чувствовал в себя в компании незнакомца, и насколько естественной ему казалась эта странная встреча и все произошедшее потом. В тот миг он почувствовал, что они с Лисом должны были встретится, и хотя Каце все еще не мог объяснить причину того, почему так дорог казался ему незнакомец, он чувствовал, что может доверять ему.
Утром Каце вернулся домой, зная, что выполнит обещание, данное незнакомцу, и вновь вернется в горную хижину с закатными лучами солнца. Когда Лис проснулся в полдень того же дня, первой его мыслью было убежать, уползти, скрыться от непривычной ему ласки и заботы, но, когда он вспомнил тепло нежных человеческих рук, бережно унесших его от смерти, и удивленное, немного наивное выражение теплых карих глаз совсем еще юного мужчины, нашедшего его, он понял, что не сможет этого сделать уже никогда.
В тот вечер Каце, сморенный усталостью, сам не заметил, как уснул рядом с Лисом, и сон его был спокоен и прекрасен, как вечер на берегу сонного горного озера или сказка из полузабытого детства. Проснувшись ночью, Лис ощутил тепло лежащего рядом человека, и, хотя первой его реакцией было – отпрянуть, ведь он не привык к ощущению живого бьющегося сердца рядом, поскольку сколько Лис себя помнил, он был одиноким бродягой, он все же остался рядом, а затем, опомнившись от невольного испуга, осторожным и немного неловким движением погладил волосы спящего юноши. Он долго смотрел на спящего Каце, освещенного лишь тусклым светом луны, делавшим его и без того бледную кожу совершенно белой, так, что юноша казался Лису подобным цветку белой хризантемы, такому же нежному и прекрасному как он и так любимому им. В ту ночь, когда Лис наконец заснул, на его лице впервые была улыбка, хоть сам он об этом и не знал.
С того дня Каце каждый вечер приходил в горную хижину, и каждый вечер там его ждал Лис, весь день до того вольно бродивший в полях и горах, наслаждаясь крепостью и быстротой собственного выздоровевшего лисьего тела, но всегда возвращавшийся в срок.
Шли дни и месяцы, времена года успели перемениться несколько раз, и все больше и больше привязывались друг к другу лис и человек. Юноша вырос и возмужал, а Лис, кажется, вновь помолодел, по-крайней мере, он уже не чувствовал себя таким старым душевно как прежде. Он вновь был молод и полон сил, он напоминал себе того лисенка, который впервые выполз несколько десятков лет назад из материнской норы и с первых же секунд влюбился в этот такой противоречивый пестрый земной мир и бесконечно глубокое голубое озеро над головой. Только теперь он все больше ощущал себя человеком, юным и открытым для мира, который он увидел вновь как в первый раз, когда почти коснулся смерти. И да, даже несмотря на все более отчетливо пробивавшуюся сквозь золото его волос седину, в те дни Лис был молод.
Но те времена были тяжелыми для страны, и непросто было на их бурных волнах удержаться крошечной лодке частного счастья. Японию разрывали войны, и, кажется, ни одна семья не могла остаться в стороне от них. Коснулась страшная разрушительная эпоха и семьи молодого самурая. я не знаю точно, что произошло тогда в провинции, где жил Каце, моя память хранит лишь разрозненные печальные и кровавые картины разрушенных домов и безжизненных тел, порой долгие дни лежавших без погребения.
В тот вечер Каце в последний раз пришел в дом Лиса. Они беседовали как ни в чем не бывало, но от зорких глаз любящего не могла укрыться печаль самого дорогого ему существа. Постепенно их разговор приобретал все более печальные тона, под цвет синему осеннему вечеру, окутавшему мир вокруг них и кажется, прокравшемуся даже в их души. Каце не дал Лису ответа на вопрос, что же печалит его, как не старался Лис узнать этого. Юноша не хотел печалить друга известием о том, что его дом стоит на краю гибели, и лишь чудо может помочь ему её избежать. И, когда Лис, хоть в этом никогда и не было необходимости, попросил прийти Каце и завтра вечером, тот не ответил ничего, лишь наклонил голову, чтобы скрыть подступившие слезы, и крепко сжал его руку. Когда юноша уходил, Лис побежал за ним, но тот оглянулся и запретил ему следить, взяв с него обещание не пытаться преследовать его и идти за ним. Лис провожал Каце взглядом до тех пор, пока он не скрылся за горизонтом, борясь с желанием бежать за ним и умолять не уходить, и в глазах его блестели нарождавшиеся слезы. Он не видел и не знал, что такие слезы блестели и в глазах юноши, давшего себе обещание не замедлять шаг, как бы тяжело это ни было. Он не должен был подвергать опасности того, кого любил больше жизни.
Лис был взволнован, его сердце чувствовало беду, но он не знал, где искать юного самурая, и решил подождать до утра, а потом вновь побежать по его следам. Но в его израненном сердце не было сил для ожидания, каждая минута была слишком мучительна и слишком тяжела для него, и он решился нарушить обещание. В какой-то момент Лис ощутил, хоть и не мог объяснить этого, что Каце больше не придет, острая боль пронзила его душу, и, он, всегда такой спокойный и рассудительный, упал на колени, и страшное, полное боли и тоски, рыдание сотрясло его, поднявшись из самых глубин его существа. Он не знал, где живет его друг.
Со всех ног, не желая сил, бежал Лис. Он не замечал, как острые ветви кустарников рвут его золотистую шкуру, а камни режут измученные лапы. Он не видел мира вокруг, он потерял для него значения в тот миг, когда он понял, что юный самурай покинул его. Он блуждал много часов, попадая из одной разоренной деревни в другую, острые сильные запахи крови, страха и пожара сбивали его со следа, не давая ему возможности почувствовать запах юноши и липким ужасом обволакивая его сердце. Он боялся не успеть, и, подгоняемый страшным предчувствием, бежал все быстрее, не щадя своего измученного тела. Ему казалось, словно он заблудился в ночном кошмаре, и нужно лишь проснуться. Но Лис знал, что это невозможно. Когда он достиг деревни, лежавшей у подножья горы, день уже вступил в свои права. Повсюду в ней его встречали лишь смерть и опустошения. Не было больше ни детского смеха, ни песен, посвященных встрече осени и сбору урожая, ни звона посуды. Повсюду царила лишь мертвая тишина. У крыльца старинного изящного и изысканного дома лежал совсем еще молодой юноша, а рядом с ним – серебряная змея меча, выпавшего из разжавшихся пальцев. Казалось, он спит, и лишь кровь, пропитавшая его кимоно, не давала поверить в эту спасительную иллюзию.
Пусть останется лишь в сердце Лиса то, что творилось в его душе в те чеса, которые он провел рядом с телом возлюбленного, оплакивая его гибель. Пусть навсегда останется тайной то, что он вспоминал и о чем думал в то время. Он провел ночь сидя рядом с телом, ни на миг не смякая глаз, а, с первыми лучами рассвета, распрямил сгорбленные плечи и поднял голову, чтобы взглянуть в лицо пасмурному холодному небу – безмолвному, мудрому свидетелю человеческих жизней, и, собрав оставшиеся в его душе силы, поднялся с земли и взял юношу на руки. Он отнес бездыханное тело самурая в горы и там похоронил его, посадив на его могиле куст ярко-белых хризантем и начертав на принесенном им камне пару иероглифов, глубокое значение которых на всем свете было понятно теперь лишь ему одному. В тот день он заснул на могиле, свернувшись калачиком, как когда-то в детстве, когда он был маленьким счастливым лисенком, и даже холодный, пробирающий до костей дождь не тревожил его сна. На его ресницах трепетали слезы, которые, когда он вздрагивал, уносил ветер, превращая их в крошечные лепестки хризантем. Лису снилась одна из Богинь Неба, которая сказала ему, что за то, что он так сильно любил юношу, а юноша так сильно любил его, на Небе решили разрешить им вновь встретится в следующих жизнях и больше не расставаться, но для этого им нужно будет вновь найти друг друга среди всех остальных людей.
Шли дни и месяцы, и жизнь снова вернулась, как каждый год возвращается на землю весна, в дома у подножья гор. В первые теплые весенние дни двое юных влюбленных отправились собирать цветы в горы. Их голоса звенели свежестью и жизнью, а смех их был столь заразителен, что, казалось, вместе с ними радовались и ветер, и травы, и деревья, и даже старые мудрые и сонные горы. Днем, устав от долгой прогулки, они решили отдохнуть и, к счастью, набрели на плуразрушившуюся, но все еще хранившую призрак былого уюта, хижину. Девушка с любопытством рассматривала старую глиняную утварь, все еще хранившуюся в ней и полуистлевшие букеты цветов, когда-то служившие украшению дома. Её отвлек окрик возлюбленного, звавшего её посмотреть на что-то. Выйдя из дома, она увидела могильный холм, настолько густо заросший травами, что его невозможно было бы разглядеть в их пестрых волнах, если бы не небольшой куст белых хризантем, росший на нем. На могиле, почти невидимый среди стеблей растений, лежал выбеленный ветрами и солнцем лисий скелет, как будто свернувшийся клубком, и, кажется, ничто не нарушало печальное спокойствие этого странного места. Еще долго, по дороге домой возлюбленные обсуждали крошечный домик и заброшенную могилу около него, пытаясь разгадать их странную историю.
Вот такая немного странная сказка. За окном уже глубокий вечер, я пью горячий чай с васильками, и смотрю в окно, прислушиваясь к унылому, но отчего-то удивительно уютному и вместе с тем печальному шепоту дождя, и из головы у меня все не идет история о Самурае и Лисе, произошедшая, быть может, когда-то столетья назад, а, может быть, выдуманная путником-дождем в один из предосенних прохладных вечеров, в которые так хочется завернуться в теплый клетчатый плед и рассказывать сказки.
И только отчего-то мне так часто вспоминаются запахи пестрых полей с их невзрачными нежными полевыми цветами и пением ветра, так похожим на голос флейты, и это непередаваемое ощущение, когда бежишь по ним в раскаленный солнцем летний полдень или в пасмурный вечер поздней осени, и лапы щекочут тонкие стебли трав. Отчего-то мне так грустно смотреть на белые хризантемы, и каждый раз что-то сжимается внутри, когда я слышу стук дождя по крыше и окнам. И каждый раз, когда идет дождь, Ты крепче обнимаешь меня, словно боясь потерять хотя бы на миг, и даже если Ты делаешь это лишь мысленно, я чувствую твои прикосновения и обнимаю Тебя, а потом нежно провожу рукой по Твоим иссиня-черным волосам. А в твоих задумчивых теплых глубоких глазах… в них навсегда застыла частичка серебристой и бездонной лунной печали.