Plastered all these walls with color
I drank your tears watered with wine
Contented with this taste of anger
Regarding this was mine
I tested all in vague proportions
I drank your tears like they were mine
I dared to speak of new horizons
and blinded both your eyes with mine
[Diary of Dreams: “Methusalem”]
Мы можем писать оды жизни лишь в моменты смерти, в моменты нашего цветения. Когда мы счастливы, мы счастливы будто малые дети, и лишаясь возможности петь слезы серому небу у нас над головами, мы создадим дождь наших слез.
Наше счастье губит зеленым шелком рукавов парящей мечты драгоценные алмазы души – прозрачную кровь, что течет в жилах хрупких страниц мелкого почерка. Наше счастье притупляет чувства, затупляет страсти, отупляет сознание; оно уже не может быть таким, оно таким не будет. И мы можем его сломать… Это счастье не станет фарфоровой куклой на полке чужих стереотипов, это счастье не станет картонной птицей в представлениях чужых и чуждых мне людей.
Каплю горькой настойки полыни на моих слезах внеси в этот эфир – в нем слишком много вишневого сиропа. Серпантин тонкой струйки крови моего раненого сердца пролей в чашу, чашу, что мы решили пронести вместе хоть несколько шагов, чашу моей печали, что ты решил испить до дна… Филигранные чувства, выточенные порывами страсти по белой коже, выгравированные жаждой по нежности, - развей их легким ветром по серому небу наших надежд, серому небу над темно-зеленым полем жизней; оберни их тонким шелком вокруг моего тела. Мое тело станет твоим в своем горьком стремлении принадлежать; в горьком порыве цвета красного сухого вина, вкуса плотного черного шелка, запаха безумной страсти и нежности.
Терпкую горечь ты не можешь создать в отчаянии, терпкую горечь ты создашь лишь пресытившись сладостью. Потому ты не можешь создавать черное кружево на пергаменте в моменты простой радости, потому я не могу вырезать цветы на земле черного страха.