К осени пейзаж становился унылым. Мыза пустела, работники уходили в город на заработки, и только ветер гонял по парковым дорожкам опавшие листья. Даже детский смех смолкал, уступая место собачьему лаю.
Во флигеле неслышно было песен, уныло хлопали от ветра ставни, и дверь в сенях все так же скрипела несмазанная.
Господский дом, когда-то желтый, а теперь побуревший и облупившийся, одиноко возвышался над голым парком. Его неказистый мезонин смотрел пустыми окнами вдаль, будто думал о чем-то своем, таком же безрадостном, как и его окна-бельма, заклеенные прошлогодними газетами.
Облетевшие осины, узловатые и низкие, чернели верстовыми столбами, навевая тоску. Трава на лужайках, местами еще зеленая, утром белела от инея, а мелкие речки-ручейки покрывались тонкой пленкой льда. И вся округа казалась такой плоской, мрачной. Вплоть до самого моря тянулись убранные поля, кое-где прорезанные скудным пролеском. Редкие хутора будто бы совсем обезлюдели.