В последние дни стояла такая невыносимая жара, что все шелковые палантины выцвели, став похожими на белые простыни.
Исмир тосковала. Каждое утро вставала она с первыми лучами зари, омывалась в хрустально чистой воде бассейна, а потом, пока солнце не поднималось в зенит, расчесывала волосы. Эти тяжелые золотые косы стали для нее символом свободолюбивой жизни.
Здесь, на чужой земле, запертая среди роскоши, Исмир уже не надеялась вернуться на родину. Ее продали тридцать лет назад, когда из Шаграль-эмира на Исх шли роскошные караваны, полные шелков и специй. Теперь, говорят, Исх поглотило море, или того хуже нищета. Караваны теперь идут все больше по воде да в дальние страны.
Отсюда, из дворца видна серебристая гавань. Ее тихие воды рассекают грациозные каравеллы, чьи паруса сотканы руками бесчисленных рабынь. Чинно и медленно плывут суда по спокойной воде, не видать рыбацких шлюпок, не услыхать гомон торговок сырой рыбой. Здесь тишина, умиротворение. Слепят яркой белизной мраморные своды дворцов, качаясь, движутся по улицам паланкины.
Давно ли рыскали на каждом шагу попрошайки и воры, и где они сейчас? Рабы, бесконечные вереницы рабов, чернокожих мужчин и женщин, чья кожа опалена полуденным солнцем, чьи глаза ослеплены песчаными бурями наполнили город.
Исмир поднялась с колен, отложив костяной гребень на вышитую подушечку. Она выросла в степи, среди кочевников, нелегко ей было жить в четырех стенах.
Подошел мальчик-раб, она не помнила его имени.
- Мальчик мой, - Исмир протянула руку и погладила раба по бритой голове, на затылке у ребенка стояло клеймо. – Скажи господину, что я слишком стара для утех. Пусть я буду ткать ковры, чтобы усладить его шаг, давить виноград его виноделен, дабы вино, созданное моими руками помогло обрести ему блаженство, пусть я буду мыть конюшни его, чтобы кони господина не знали тех бед, которые знаешь ты, но не перешагнуть мне больше порога его покоев.
Мальчик не двинулся с места, растаявший от ласки, он просто хлопал глазами.
Исмир тяжело вздохнула и, взяв раба за руку, вступила в прохладу дворцовых коридоров.
Разве за тридцать лет трудно привыкнуть, что все твои слуги лишены способности слышать и говорить?