*     *     *

 

На салазках кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная, в валенках,

А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

 «У моей вот тоже дочери

Схоронен вчерась.

Бог прибрал, и,  слава Господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих сό ста грамм».

Труден путь, далек до кладбища.

Как с могилой быть?

Довести сама смогла б ещё,

Сможет ли зарыть?

А не сможет — сложат в братскую,

Сложат как дрова

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

И спешат по снегу валенки, —

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче — умереть.

 

Зима 1941–1942 

 

*     *     *

 

 

На стене объявление: «Срочно!

На продукты меняю фасонный гроб

Размер ходовой. Об условиях точно —

Гулярная, девять». Наморщил лоб

Гражданин в ушанке оленьей,

Протер на морозе пенсне,

Вынул блокнот, списал объявленье.

Отметил: «справиться о цене».

А баба, сама страшнее смерти,

На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!

Фасо-о-нный ещё им, сытые черти.

На фанере ужо сволокут, погоди-ка».

 

1942 

 

 

*     *     *

 

В кухне крыса пляшет с голоду,

В темноте гремит кастрюлями.

Не спугнуть её ни холодом,

Ни холерою, ни пулями.

 

Что беснуешься ты, старая?

Здесь и корки не доищешься,

Здесь давно уж злою карою,

Сновиденьем стала пища вся.

 

Иль со мною подружилась ты

И в промерзшем этом здании

Ждёшь спасения, как милости,

Там, где теплится дыхание?

 

Поздно, друг мой, догадалась я!

И верна и невиновна ты.

Только двое нас осталося —

Сторожить пустые комнаты.

 

<1941>