А может, и верить мне не с кем
И жизнь только страшная морда,
И только по песенкам детским
Любить можно верно и твердо.

Дано очаровательным эпохам
Не принести в мой скудный век плодов.
Двор Смольного зарос чертополохом,
И Летний сад безлюден и суров.
О время, незабвенный вкус в котором
Я выпила с горячим молоком,
Из кубиков устраивая форум
И угол в детской называя «дом».
Что говорить, уж раз на самом деле
Я не считала, пронеслись когда
Рождественские, пестрые недели
И масленицы жирные блюда,
И октябрями влажными Россия
Укутывалась в лондонский туман,
И были зимы строгие такие,
И был Петрополь снегом осиян.
Как веселеют к вечеру трамваи,
И на афишах милый, желтый свет.
Они гласят, что нынче выступает
Карсавина и весь кордебалет.
От этих ног, упругих и прелестных,
От круглых плеч и загнутых ресниц
Как не скажу, что уже в мире тесно,
Что слишком много нежных женских лиц.
Печали крест на каждом человеке
Поставит пусть жестокая судьба,
А мне бы глаз не оторвать вовеки
От этого напудренного лба.
Но вот разъезд, вот фонари у входа
И жесткий снег — толченое стекло,
И жалко, что начавшегося года
Уже не мало суток истекло.
Когда сквозь гул рассерженной метели,
Как будто из неведомых сторон
Несется с узкой, снеговой панели
Озябших шпор степенный перезвон.
А по весне любовь, и переулки,
И хруст шагов по тающему льду,
И долгие вечерние прогулки
В неубранном Таврическом саду.
Для счастия не надо поединка,
Безрадостной мне и теперь близка
На треуголке талая снежинка
И варежкой согретая рука.

1921 г.

Источник: "Петербург в поэзии русской эмиграции", СПб., 2006